Колыбельная [litres]
Шрифт:
Очередная победа.
Уж не знаю, что Нэш собирается мне сказать, но мне почему-то не хочется его слушать.
Он говорит:
– Но мне кажется, что полиция ошибается.
Нэш проводит скрученной в жгут салфеткой над пламенем свечи, пламя дергается, завиток черного дыма поднимается к потолку. Пламя выравнивается, и Нэш говорит:
– На тот случай, если ты вдруг решишь позаботиться обо мне, как ты уже позаботился обо всех остальных, – говорит он, – имей в виду, я написал письмо, где изложил все, что знаю, и оставил его у приятеля. Так что если со мной что случится, он знает, куда передать письмо.
Я
И Нэш поднимает жгутик из салфетки над пламенем и говорит:
– Я знаю, что ты знал о смерти соседа. Я знаю, что парень, который стоял тут за стойкой, свалился замертво, когда ты на него посмотрел, и еще четверо человек умерли, пока ты шел отсюда на работу.
Кончик бумажного жгутика потихонечку тлеет, и Нэш говорит:
– Я понимаю, что это еще ничего не доказывает, но это все-таки больше, чем есть у полиции на данный момент.
Кончик бумажного жгутика загорается крошечным язычком пламени, и Нэш говорит:
– Может, ты лучше меня объяснишься с полицией.
Язычок пламени на кончике скрученной салфетки разгорается сильнее. В баре достаточно много народу, и кто-нибудь обязательно это заметит. Как Нэш поджигает бумагу внутри помещения. Кто-нибудь обязательно это заметит и позвонит в полицию.
Я говорю, что он бредит.
Пламя все разгорается.
Бармен глядит в нашу сторону. Бумажка в руках у Нэша становится все короче.
Нэш просто сидит и наблюдает за тем, как огонь у него в руке выходит из-под контроля.
Жар от огня – у меня на губах, глаза немного слезятся от дыма.
Бармен кричит:
– Эй! Потуши сейчас же!
Нэш подносит горящую салфетку к своей бумажной тарелке.
Я хватаю его за запястье. На белом манжете его форменного халата – желтые пятна от горчицы. Кожа под манжетом – дряблая и мягкая. Я говорю: хорошо. Я говорю: только ты перестань, хорошо?
Я говорю, что он должен пообещать ничего никому не рассказывать.
И Нэш говорит, глядя на салфетку, так и горящую у него в руке:
– Да, – говорит. – Обещаю.
Глава семнадцатая
Элен подходит с бокалом вина в руке. Густой красный всплеск на самом донышке. Бокал почти пуст.
И Мона говорит:
– Где ты это взяла?
– Вино? – говорит Элен. На ней пушистая шубка из какого-то меха разных оттенков коричневого с белыми кончиками. Шубка расстегнута, и под ней – голубой костюм. Она допивает вино и говорит: – На каминной полке. Вон там, где поднос с апельсинами и какая-то бронзовая статуэтка.
Мона запускает руки в свои черные с красным дреды и сдавливает себе голову. Она говорит:
– Это алтарь. – Она показывает на пустой бокал и говорит: – Ты выпила мое подношение Богине.
Элен сует бокал Моне в руку и говорит:
– Ну так сделай Богине еще одно подношение, только на этот раз – двойную порцию.
Мы в квартире у Моны, где вся мебель составлена в маленьком патио за стеклянными раздвижными дверями и накрыта синей полиэтиленовой пленкой. Таким образом, и большая гостиная, где мы сейчас находимся, и смежная с ней комната-ниша абсолютно
Настоящий свет бывает только тогда, когда Мона открывает холодильник или микроволновку.
Из-за стен доносится лошадиное ржание и грохот пушек. То ли храбрая и упрямая красавица южанка пытается сдержать натиск Армии Союза, которая рвется спалить квартиру соседей, то ли они смотрят фильм, врубив телевизор на полную громкость.
Из квартиры сверху доносится вой сирены и вопли, которые нам положено игнорировать. Визг шин и грохот выстрелов – нам приходится делать вид, что это нормально. Это ненастоящее. Всего-навсего телевизор. От грохота взрывов дрожит потолок. Женщина умоляет кого-то, чтобы он ее не насиловал. Это ненастоящее. Это все понарошку. Всего-навсего фильм. Мы – цивилизация мальчиков-шутников. Мы кричим, что на стадо напали волки. А волков нет и в помине.
Эти драма-голики. Эти покое-фобы.
Мона босая, в белом махровом халате. Лак у нее на ногтях – черный. Она берет у Элен бокал, измазанный по краю розовой помадой, и уносит его на кухню.
Звонят в дверь.
Мона сначала подходит к каминной полке и ставит на нее бокал с красным вином. Она говорит:
– Не ставьте меня в неудобное положение перед моим ковеном, – и идет открывать.
На пороге стоит невысокая женщина в очках в широкой оправе из черной пластмассы. На ней – стеганые кухонные рукавички, и она держит в руках накрытую крышкой кастрюльку.
Я принес готовый салат из трех видов фасоли, купленный в ближайшей кулинарии. Элен принесла макароны из «Чешской кухни».
Женщина в очках вытирает ноги о коврик у двери. Она смотрит на Элен и на меня и говорит:
– Шелковица, у тебя гости.
Мона бьет себя по виску и говорит:
– Шелковица – это я. То есть это мое викканское имя. Шелковица. – Она говорит: – Воробей, это мистер Стрейтор.
Воробей молча кивает.
Мона говорит:
– А это моя начальница…
– Шиншилла, – говорит Элен.
Микроволновка начинает бибикать, и Мона уводит Воробья на кухню. Элен подходит к камину и отпивает вина из бокала.
Звонят в дверь. Мона кричит из кухни, чтобы мы открыли.
На этот раз – молодой человек с длинными светлыми волосами и рыжей козлиной бородкой, в спортивных штанах и футболке с длинными рукавами. В руках у него – железный котелок, накрытый стеклянной крышкой. Из-под крышки сочится какая-то липкая коричневая жижа, а сама крышка запотела изнутри. Он переступает через порог и вручает мне котелок. Снимает свои теннисные туфли, стягивает футболку через голову. Его длинные волосы рассыпаются по плечам. Он швыряет футболку на котелок у меня в руках и снимает штаны. Штаны он тоже вручает мне и стоит, руки в боки, в чем мать родила.