Колыбельная
Шрифт:
Девушки говорили с сильным немецким акцентом.
— Классный кокаин, просто прелесть, — сказала Касси.
— У нас вообще все вещи хорошие, — подмигнул Гамильтон Исааку.
Ради такого случая они приоделись. Гамильтон был в зеленой шелковой пижаме и желтом шелковом халате. На ногах черные вельветовые туфли с гербом, похожим на бельгийский. Он выглядел, как Эдди Мэрфи, играющий Хьюго Хефнера. Исаак напялил на себя красную шелковую майку с короткими рукавами и глубоким вырезом и красные шелковые бермуды. Он был бос, но зато в темных очках и походил на дрессированную обезьяну с календаря.
— Иди сюда, солнышко, —
Лейн была занята делом. Она усердно втягивала ноздрями горку кокаина. Свободной рукой девица потянулась к крючкам на своем красном лифчике и расстегнула его. Все еще нюхая кокаин, она начала поглаживать свою грудь. Исаак завороженно следил за ней.
— Почему ты думаешь, что легавые что-то пронюхали? — рассеянно спросил он Гамильтона. — Потому что Геррера мог настучать им, — ответил Гамильтон.
— Да что этот чертов латинос знает?
— Нехороший, злой... — протянула Касси, оторвавшись наконец от зеркальца с кокаином. Розали учила ее, что называть испаноязычных латиносами нельзя ни в коем случае — ведь многие из ее клиентов, торговавших наркотиками, были по происхождению колумбийцами.
— Ты закончила с этим дерьмом? — поинтересовался Гамильтон.
— Пока что да, — уклончиво ответила Касси.
Она была уже не в себе. Боже, какой классный порошок у этих двух нигеров!
— Тогда иди ко мне, — улыбнулся Гамильтон.
— О, да, — выдохнула она.
Касси подошла к нему и уселась на ковер между его коленями, устраиваясь поудобнее. Бретелька лифчика сползла с правого плеча. Она потянулась поправить ее, но Гамильтон сказал:
— Оставь.
— О'кей, — прошептала она и спустила ее совсем, обнажив правую грудь. Гамильтон сжал ее рукой. Он начал ласкать Касси с почти отсутствующим видом. Ее сосок набух сразу же, так как она нанюхалась «пудры».
— Ему нравятся сиськи, — сказала она Лейн.
Та уже сидела на коленях у Исаака лицом к нему, обхватив его ногами. Он сжимал руками обе ее груди.
— Этому тоже, — хихикнула Лейн.
Сейчас они говорили по-немецки. Кстати, Розали категорически запрещала делать это при клиентах, которые могут подумать, что девушки обсуждают их. Но сейчас все было о'кей, потому что Гамильтон и Исаак сами говорили на диалекте ямайских креолов, который девушки не знали. Поэтому Касси и Лейн сплетничали, словно домохозяйки на заднем дворе. Конечно, если не принимать во внимание то, что во рту одной из них был Гамильтон, а другая, оседлав Исаака, скакала и прыгала на нем. Гамильтон взглянул вниз на двигающуюся взад-вперед белокурую голову Касси, отхлебнул шампанского и пропел на диалекте Исааку куплет какой-то песенки. Тот тоже отпил из своего бокала и сказал Лейн на очень понятном английском, что ей лучше повернуться спиной к нему. Лейн так и сделала, комментируя по-немецки Касси, что если он захочет трахнуть ее в задницу, о чем первоначально не договаривались, то вечеринку придется признать паршивой.
Вечеринка и была паршивой, но по другой причине. Исаак с Гамильтоном обсуждали убийство.
Гамильтон сказал, что если Хосе Геррера в знак благодарности или по какой-то другой причине, такой же невероятной, рассказал блондинистому копу что-нибудь об этой операции, то они оба стали опасны, коп даже больше, чем Геррера. В таком случае легавого надо пришить, и очень быстро. Заставить его заткнуться на случай, если он еще не обсуждал
— Мы должны сделать заявление, чувак, — сказал на диалекте Гамильтон.
Пусть легавые поймут: туда, где вращаются в обороте миллионы долларов, никто не должен совать свой нос.
— Особенно, если учесть все бабки, которые они от нас получают, — ответил Исаак.
— Этот легавый упоминался в газетах? — спросил Гамильтон.
— Я узнаю его имя.
Лейн стояла перед ним с широко расставленными ногами, согнувшись и держа руки на бедрах. Она глядела на Гамильтона, а Исаак трахал ее сзади. Лицо Лейн ничего не выражало. Внезапно Гамильтону до смерти захотелось ее.
— Ты, иди сюда, — сказал он.
— Я?
— Нет, Адольф Гитлер.
Имя Адольфа Гитлера было для Лейн лишь туманным отзвуком того, что случилось давным-давно. Но она хорошо знала, кто здесь босс. Девушка освободилась от Исаака, многообещающе взглянув на него через плечо и улыбнувшись. Потом сложила губы в улыбку, так, как учила ее Розали, и подошла походкой, какой обучила ее та же Розали, к дивану, где расположились Гамильтон и Касси.
Исаак хорошо знал, что не стоит сейчас показывать свое недовольство.
Он налил еще шампанского и стал смотреть, как девушки трудятся над Гамильтоном.
— Я возьму легавого на себя, — сказал Гамильтон на диалекте. — Зачем тебе это?
— Потому что никто из них не знает, как я выгляжу. — Гамильтон широко улыбнулся, а продолжил для девушек. — Да, очень хорошо, мне это нравится!
— Ему это нравится, — сказала по-немецки Лейн.
— Могу поспорить, что нравится, — ответила ей Касси.
— И тогда мы заберем у испашки, — Гамильтон перешел на диалект, — то, что он у нас украл.
— Пусть он кончит тебе, — сказала по-немецки Лейн.
— Ладно, — ответила та по-английски.
Карелла беседовал с Лорейн в комнате для допросов.
Мейер допрашивал Скотта в комнате детективов.
Лорейн казалось, что она играет в известном театре, лондонском «Палладиуме» например. Все внимание сосредоточено на ней. Наконец она звезда! Возможно, в соседней комнате за туманным зеркалом, висящим на стене, стоят, затаив дыхание, сотни копов.
Она видела достаточно фильмов и знала о зеркалах, прозрачных с одной стороны. Но за ней сквозь это зеркало, которое действительно было прозрачным, на самом деле никто не наблюдал. Лорейн этого не знала и решила дать копам представление, которое бывает раз в жизни. Одному копу, если уж быть точным.
А Скотту в этот момент казалось, что он беседует со священником.
Он догадался, что Мейер — еврей, но их разговор все равно был похож на исповедь.
И вообще все каются и рыдают, ожидая, когда Мейер даст отпущение грехов.
— Я не убивал ее, — сказал Скотт.
— А кто-нибудь обвиняет тебя в этом? — спросил, подняв брови, Мейер. Он почти что сказал — "А кто-нибудь обвиняет тебя в этом, сын мой?".
В присутствии кающегося Скотта он со своей лысиной чувствовал себя как монах с тонзурой. Ему хотелось перекрестить воздух и изречь: «Благословение Господне на вас, дети мои!»