Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
Меня выручил Митя, как очевидец, поддержала и тетя Поля. Я расплатился за причиненный ущерб, и инцидент был исчерпан.
Висевшие на кронштейне часы показывали одиннадцать. Лениво падал снег. По торцовой мостовой процокала запряженная в хлебовозку лошадь. Обдало запахом свежего хлеба.
На обочине стояла «эмка». Заглянул — знакомый водитель.
— Эх, прокачу! Садись. Кони мои вороные!
— На Восьмую Советскую, — попросил я.
— Сей момент, — и шофер подал мне заводную рукоятку — кривой стартер.
Машина затарахтела, и мы уселись на заднее сиденье. Соня приложила
Мы подкатили к длинному бараку.
— Ну что ж, Соня, если бы, как говорится, не досадные мелочи… а так все было отлично?
— А вы не зайдете разве?
— Как-нибудь в другой раз, Соня.
На обратном пути шофер сказал:
— Правильно сделал. Знаю я эту девицу, да и червонец при тебе остался.
— Пошел ты, пошляк, много ты понимаешь.
Шофер обиделся, резко затормозил. Я вышел из машины.
— Сам ты чувырло нестроганое! — рыкнул он мне вслед.
В котловане ухали копры, ревели самосвалы. Ночная смена рабочих стекалась с берегов Ангары и растекалась по агрегатам. Наша бригада бетонировала основание отводящей трубы канала. Работа была напряженная все эти дни, и я не выбрался в город. И только в воскресный день смог прийти на Большую улицу. Мне хотелось увидеть Соню. Я все еще чувствовал ее маленькую горячую ладонь на своем глазу. Снова я ее увидел у кинотеатра.
— Привет, Соня!
— А я вас еще издали узнала. Я вас каждый день жду.
— Вы очень изменились, впрочем, нет, что это я, вы такая же милая.
— Не смейтесь. Я устала вас ждать.
— И я скучал о вас. Зайдем? — кивнул я в сторону ресторана.
— Не надо, зачем тратиться, лучше в кино или так погулять. Это нехорошо, что я сама вас зову?
— Да нет, Соня. Идем, куда скажете.
— Знаете, я многое поняла. Может быть, я и раньше понимала. Люди, в сущности, так мало знают друг про друга, правда ведь?
— Вот вырастешь большая-пребольшая и все узнаешь.
— Как вы думаете, меня примут на работу без трудовой?
— Ну, конечно же, примут.
— Вы со мной только, пожалуйста, не сюсюкайте, говорите нормально, я хорошо вас слышу и понимаю. Но вот что, вдруг не смогу или не сумею или люди от меня отвернутся, так ли велик наш город, где тут спрячешься?
— Главное — твердо решить, и чтоб без отступлений, а люди поймут, хороших людей на свете ведь больше.
— Ну, что мы тут торчим? — я взял Соню под руку.
— Удобно ли вам? — сразу отстранилась она.
— Пустяки, мы есть мы, и не вешай нос!
На Большую, как в Иркутске называют главную улицу, вывалил народ сразу из трех кинотеатров, расположенных рядом и напротив. В нашем городе всегда так: когда идут из театров и кино, то по мостовой словно река течет, затопив всю улицу от домов до домов. И от шарканья ног образуется гололед.
Людской поток выносит нас до самого берега Ангары, тут он распадается на ручейки, а ручейки, словно струйки в песке, пропадают у домов. Здесь, на берегу, тихо, серая вода, мутные в тумане деревья. А с той стороны поросячий визг «маневрушки» — на том берегу вокзал.
— Летом здесь все по-другому, — говорит Соня, — в городе душно, а здесь
— Ну его к шуту, заучился. Как-то пришли ребята в общежитие, меня спрашивают, а тетя Шура, уборщица наша, развела руками и говорит:
— Свихнулся парень, не по-нашему здороваться со мной стал!
Тетя Шура зимой и летом одним цветом: валенки, полушалок на лоб — только глаза видны, и тряпку из рук не выпускает, трет, чистит. А муж у нее — ну прямо каланча, ребятишки так и дразнят его — на лошади ездит по магазинам — продукты развозит. Умная коняга каждый вечер чуть тепленьким притаскивает его к общежитию. А тетя Шура от окна к окну бегает, просит: «Вы уж, мужики, поосторожнее с ним». А мы его, как жердь, волоком, надоел, да длинный уж очень, как иначе его. Слова от нее никто худого не слыхал, разденет его, в постель уложит. А тут как-то заглянул в их конуру, смотрю — тетя Шура сидит на кровати, а эта «каланча» по щекам ее. Не выдержал я, толкнул его. Как они оба на меня налетели, особливо тетя Шура, и откуда только прыть взялась, чуть глаза мне не выцарапала! «Паразит, кричит, ты эдакий, чуть мужика не изувечил! Кто тебя звал, без сопливых обойдемся. Не лезь, когда муж жену учит!» Вот и пойми их!
— Не надо мешать людям жить, — вздохнула Соня, — каждый по-своему, живет.
— И правильно. Сами разберутся.
— Вот у нас папа пришел с войны на одной ноге и без руки, но мама ему все равно поддавалась. Однажды, когда мама копала в огороде картошку, отец просыпал ведро и за это же пнул ее. Соседка не выдержала, перемахнула через плетень и ударила отца кулаком по спине.
Вскоре папа умер, мама плакала и всегда говорила: он умер от самолюбия. А соседку так до смерти и не простила. Мама у нас были добрая и работящая очень. А я вот ничего не умею, никакой специальности, разве что по дому…
— Научишься, не торопись. От работы кони дохнут, — глупо пошутил я, желая отвлечь Соню от тяжелых воспоминаний.
— А без работы люди гибнут, — вздохнула Соня и слизнула иней с ветки. — В детстве я мечтала стать артисткой. Когда мамы не было дома, доставала из сундука ее белое подвенечное платье, наряжалась и выступала, сценой мне служил тот же сундук. В войну мы все проели, но это платье мама сберегла. Мама много работала на заводе, иногда ее увозили в больницу, а была ли она хоть раз в отпуске — не помню, наверное, нет. Я бы тоже могла пойти на завод…
Соня втянула в пальтишко голову и по-детски хлюпнула носом.
— Знаете, как я себя представляю? Как на фото в журнале: комбинезончик на лямочках с кармашками, ботинки во-о-от на такой микропоре, из кармашка штангель поблескивает, косыночка.
— Неплохо, неплохо, эдакая ударница, да?
Я живо представил Соню, только уж слишком худенькая она, любой комбинезон перешивать придется.
— При заводе есть и школа рабочей молодежи… — И тут я заткнулся. Куда это меня повело, казенщина какая-то. Завод, школа. Разве все сразу ей перемолоть? Да и трудно это. Вот я позавчера опоздал на пол-урока и до звонка проторчал в коридоре. Сам по себе вывернулся вопрос: зачем хожу в школу. Ответ: хожу, и все.