Колымский котлован. Из записок гидростроителя

Кокоулин Леонид Леонтьевич

— Это надо же, — появился хозяин перевала. — Одолели такой страх. А зовут меня Кондратием Савельичем. Милости просим, после трудов праведных в баньку, с устатку, веничек тоже имеется материковский. Для дружка и сережка из ушка… Не откажите, уважьте.

— Спасибо, добрый человек!

— Поночуйтесь и спасибо скажете.

У ребят ушки на макушке.

— Банька, да это хорошо, замечательно, это то, что надо, — потирает руки Гена.

— Братцы?! Ну что ты, дед, разве можно без пару в такой-то момент. Вот мы, бывало, на Диксоне…

— Ну, это, Славка, песня не прибудет, не убудет, а такая будет…

Оставляем дежурных

и скатываемся вниз. Банька уютная, с предбанником, с настоящей каменкой, нагретой сухим стлаником, — дух за версту.

— Мама родная! Люкс. Понимать надо, — радуется Славка.

Кондратий Савельич принес веничек и вручил Василию Андреевичу.

— Пару всем хватит, веник не жалей — берег к рождеству, — только хорошенько запарьте — всем хватит, пользуйтесь на здоровье. Воды горячей тоже будет — разве что холодной мало. Дак вот ручей: три ступеньки вниз, — ведра вот стоят. — Хозяин постучал дужкой. — Ну, легкого вам пару — справитесь, приходите на огонек. Во-он в окошке свет, мы с бабой стол пока соберем.

— Зайдем, дедусь, обязательно… Ну как же не зайти к хорошему человеку.

Из парной уже доносился шум веника, охи, ахи, вздохи. Кажись, Славка стонет. Ох! Уж этот Славка!

— Эй, Гена, будь добр, принеси рукавицы и шапку захвати, а то ухи свертываются, честное слово. — Славка выглядывает в дверь.

В предбаннике горит семилинейка с выщербленным стеклом. Потрескивают дрова в железной с алыми боками печке. Ребята разболакиваются и сигают в боковушку. Василий, не торопясь, в уголке, раздевается. Аккуратно складывает на скамеечку свои шмутки, чтобы потом не пороть горячку.

— Желающие марафет навести — ко мне, имеются ленинградские лезвия, — предлагает Гена.

— Молодец, Гена, — похвалил Василий Андреевич, — давай я распочну.

— Вот еще хозяйка квасу передала, я не брал — навялила, — выставляет трехлитровую банку и виноватится Гена.

— Квас, вот мать честная! Ребята, правда — квас!

Славка уже собрался одеваться, но хватает банку.

— Что это я жадничаю, — тут же вернулся, — нате, глотните, нате, нате, — он плеснул в ковшик квасу и, сутулясь, полез в боковую дверь, откуда полыхало горячим и духовитым жаром.

Из парилки ребята выскакивают на улицу, сигают в снег и красные, как раки вареные, снова в парилку.

— Нет, все-таки мир не без добрых людей, — сказал Василий после первого захода в парилку.

— Ну дает старина! — хватая ртом воздух, восхищается Славка. — Во дает, у меня даже дыхалку перехватило. А эти — слабаки, — он тычет парней веником. — А ты молодец, дядя Вася. У нас, бывало, на Диксоне…

— Ты лучше скажи, Славка, что говорил Суворов?

— При мне он ничего не говорил.

— Не знаешь, значит?

— Если вы имеете в виду то, что после баньки белье продай, да по чарке подай, так об этом весь мир знает…

— Золотые слова.

Ужинали у Кондратия Савельича. Хозяйка, маленькая, юркая старушка, усадила нас за стол.

— В тесноте, да не в обиде, — сказала она. Налила всем по тарелке душистых щей, нарезала гору домашней выпечки пахучего хлеба. Хлеб тут же исчезает, хозяйка все подрезает и умиляется. Хлопцы хлебают щи и хвалят хозяйку. Кондратий Савельевич сидит в красном углу за спаренными столами и тоже хлебает щи и помалкивает. А когда Гена предложил к такому обеду по чарке пропустить, зашумели. Но к общему согласию не пришли. Хозяин покашлял в кулак.

— Ну-ка,

мать, подай мне пачпорт.

Старушка принесла стопку книжек, перехваченных резинкой, в положила перед стариком. Кондратий Савельич степенно снял резинку, но выбрать нужную книжечку не торопился, и начал свой рассказ.

— Был тогда, как сейчас помню, яркий ветреный день. Даже тут в ущелье дуло и мело сильно. Склоны гор голубишником рдели, горбы серели от травы бессонницы.

Мне показалось, что мужичок уж как-то по-книжному говорив.

— Я тогда был молодым человеком, молодая, очень душевная жена (это у меня вторая), сын. Переезжали мы из бухты Нагаева в Спорный. Об автобусах тогда, как вы понимаете, и понятия не имели, добирались с попутными. Ну я и договорился с ребятами — с колымскими шоферами. Жену с сыном посадил в кабину, сам на другой машине еду следом. Везли какие-то детали к драгам на прииск. У шоферов аккордный наряд, вот они и жмут на всю железку. Подъехали к этому перевалу и остановились на том самом месте, у подножья, откуда вы сегодня пошли на перевал. Тогда этих домов не было, в распадке притулились две-три избушки. Решают шофера перекусить и часок-другой вздремнуть. А тут, как назло, подошла машина и пристроилась за нами. Оказалось, что спирт везет. Ну, слово за слово, мои ребята за бутылку, выпили, заели. Берут другую на похмел и из той отпили. А много ли уставшему человеку надо? Захмелели мужики — раздухарились. Никакого удержку: Суворов не такие кручи брал — Чертовы мосты… По машинам и айда.

Заскреблись на макушку (мы первые пошли на перевал), стоим, ожидаем, вот-вот должен бы показаться наш напарник. Не утерпел я, подбежал к повороту, глянул — глазам своим не верю: взрывы по откосу… И тут же дошло. Вот с тех пор тут и безвылазно мыкаю век…

Больше к разговору о Суворове не возвращались.

После чая нас разморило, кое-кто уже клевал носом. И Кондратий Савельич предложил горницу.

— Не обессудьте, — сказала и хозяйка, — на полу вам постелим, но у нас пол угоен, не дует, не-ет. — Она коснулась рукой пола. — Тут хоть есть куда ноги вытянуть, в кабинах-то не больно распрямишься, умаялись, поди, на спокое-то душа и тело отойдут. Вот вам под головы телогрейки. Я их полотенчиками прикрою.

— Да не беспокойтесь. Хлопот наделали…

— Легайте, легайте, добрые хлопцы, это разве хлопоты, приветить людей — честь. Русские ведь мы люди.

Сквозь сон я еще слышал, как хозяйка топталась на кухне, убирала со стола и вполголоса разговаривала с Кондратием Савельичем. Как и было договорено, хозяин разбудил нас до свету. Толкаясь и мешая друг другу, наскоро оделись и на выход. Я поблагодарил радушных хозяев за хлеб-соль.

— Да что вы, ради бога, — отмахнулся Кондратий Савельич. — Будете проезжать — всегда заходите. Мы сами рады, что еще людям сгождаемся.

После баньки, хорошего отдыха у ребят и настроение бодрое.

— Ну что ты, дед, тянешь резину. Наверно, бабка приглянулась, — зубоскалят ребята. — Может, останешься, а Кондратия Савельича мы возьмем в штатные банщики.

— Не прогадаю, какой хлеб бабка выпекает.

— Да, дед, хлебушек отменный… — Гена подрулил к поезду, и парни стали расходиться по машинам.

Я забрался к Славке в кабину. Славка, потягиваясь, протянул:

— Живут же люди, скажи, дед?

Но поезд дернулся, и Славка на полслове замолк, а когда тяжеловес вышел на полотно дороги, со вздохом продолжил: