Колымский тоннель
Шрифт:
работать! Но зарплата на десятку больше, отказалась мамочка от пенсии. Пожили так полгода,
Роман-старший говорит: "Ну, хватит. Будем вербоваться на Север". Мы оба врачи, завербовались в
Североморск. Белые ночи , полярные ночи, холод, пурга, авитаминозы, ребенок болеет, продукты
втридорога... Потом -- северные надбавки, повыше коэффициенты, Ромочка уже в школе...
Откуда я знаю, Вася, что это за надбавки, за коэффициенты. Во сне -- знала. Понимаю, что
деньги, "длинные рубли". И вот мы перемещаемся за этими рублями по Северу на Восток... Смотрю в
окошко: вдоль тротуара вишни, сливы, абрикосы, цветы между ними... И жутко мне вспоминать наше
движение от Североморска до Анадыря. Где ни работали, везде вышки, колючая проволока да не
нужные никому постройки. Помнишь песню: "По тундре, по железной по дороге..." -- я видела эти
рельсы в тундре. Людские кости вместо шпал, но все местные жители молчат, как наши на Колыме. У
кого ни спроси -- "не знаю..." Смотрю в окно: весна, все деревья белым цветут, на углу моего дома
горит лампочка -- освещает номер дома, чтобы Ромочка не заблудился, и все это белое, вечное,
молодое, цветущее, чтобы у меня разыгрывалась стенокардия, чтобы пропадал и подпрыгивал
пульс...
Вот, Вася, как я страдала по-медицински о своей загубленной южной молодости. Шесть лет
каторги в институте, шесть лет каторги на полторы, на две ставки -- все бегом, а потом двадцать лет
по Северу -- ни дна, ни покрышки. Молодое томление в старом теле. Ах, Вася, поздно...
У Ромочки тоже не было детства -- может быть, он это мне не простил? Огромными усилиями
удалось адаптировать его к Северу. Потом огромных усилий стоило добиваться, чтоб он не стал
каким-нибудь ненцем, коми, остяком, чукчей, коряком, якутом, нивхом... А его к ним так и тянуло.
"Ромочка, сыночка, почитай!.." Нет, он уже у них. С мальчишками ладно, научился охотиться,
выпросил у отца ружье, стрелял отлично, поздоровел, возмужал. Но девочки! (Ты учти,Вася, это не
мое мнение, а той несчастной старухи, за которую я вспоминала). Девочки созревают рано, идут на
связь легко. Я ведь врач, я повидала... Не хватало Ромочке жениться на какой-нибудь такой. Мы
знали одного русского, который женился на корячке и бегал за оленями по тундре. А ихних детей мы,
русские, учили в интернатах, тащили за уши в Институт народов севера, а они оттуда убегали к
своим табунам...
Вася, я жила в этом сне и не задумывалась, почему они не бросят и не уедут к своим вишням,
если уж так плохо. Я понимаю -- у тебя была служба, меня загнали, но они-то?! Оказалось -- только
из-за благополучия.
стульев жалко: они и так в чехлах, чтобы не пылились и не стирались. Я стала скупой.
Поначалу была просто жадная. Побольше заработать, побольше купить, чтобы зажить потом "на
материке" (то есть среди вишен) лучше всех, ни в чем себе не отказывая. Жадность -- качество
неплохое. Медицину я любила, пять раз проходила усовершенствование, по пяти специальностям
могла работать -- незаменимый врач. Рентгенолог -- доплата за вредность. Инфекционист -- доплата
за вредность. Курортолог -- санаторное питание. Опять полторы ставки, две ставки, коэффициент --
один к двум, десять северных надбавок... Деньги -- деньжищи. Честно, заметь, заработанные. Ценой
здоровья и лишений. Скупой я сначала не была. Мамочка строила этот дом среди вишен, мы на это
дело высылали деньги регулярно. Приезжали в отпуск -- привозили ковры, мебель, вещи --
пользуйся, мамочка. Всю билиотеку собрали на Севере по подписке -- читай, мамочка. Легковую 74
машину купили, но на Севере ездить негде -- привезли, поставили во дворе, прямо в упаковке. Так
все в упаковке и стояло -- мебель, книги, ковры, телевизор, машина, мотоцикл. Мамочка моя бедная
построила для нас дом и прожила сторожем при вещах эти двадцать лет, просидела до самой смерти
на этой же грубой табуретке. Теперь сижу я и охраняю нажитое. Для кого? Для сына? Для внучки? У
них все это есть. Чуть похуже, в соседнем магазине купленное, не жалеемое, живое...
Сижу, смотрю в окошко и думаю: "Почему так?" Ее головой думала -- не понимала. Проснулась --
ничего не забыла, все поняла.
От брезгливости!
Смотрю на свои руки -- они все в язвах. Это от хлорамина. Ты это должен знать, это белый
порошок для дезинфекции, с противным медицинским запахом. Может быть, от природы, а может,
оно профессиональное -- мне всюду мерещилась инфекция: шарики, палочки, личинки, вирусы и
бактерии. Я на Севере боялась больше всего эхинококка и энцефалита, а когда вернулись на юг,
стала бояться всех болезней, которыми кишат теплые края, этот рассадник инфекции. Доканало
меня то, что Роман-старший, прекрасный врач, тоже со многими специальностями, умер через год
после нашего возвращения. Светила, которых он знал, не могли поставить однозначный диагноз,
потому что цеплялись к нему все болячки подряд, медикаментозное лечение стало ему