КОМ: Казачий Особый Механизированный
Шрифт:
— А розовые есть? Или хоть голубые? Мне для юной девушки, нежное что-нибудь надо.
Она повернулась и смерила меня очень серьёзным взглядом:
— Нет, голубые — не то. А розовые есть, — подохла ко входу и щёлкнула выключателем магического светляка, врубая освещение павильона. — Проходите.
От ваз с цветами шла ощутимая прохлада. Должно быть, генераторы холода в вазах лежат. Продавщица деловито оглянулась:
— Насколько серьёзен повод?
— Очень серьёзен.
— Собираетесь делать предложение?
Я откашлялся.
— Пока нет, но…
— Понятно. Общаетесь недавно, правильно я понимаю?
— Верно, — я оглядывался, стараясь сориентироваться в изобилии красок. — Может, вот этот?
— Красивые цветы, но нет. Поверьте мне, молодой человек, это не ваш выбор. Они слишком тёмные и слишком тяжеловесные. Для юной девушки мы возьмём вот эти, — она извлекла из понятного только ей хаоса вазу с нежно-розовыми, некрупными и словно воздушными цветами. — Бледно-розовый, — девушка посмотрела на меня со значением, –это символ только зарождающихся чувств. В нём восхищение дарителя свежестью и нежной красотой девушки. А чтобы букет выглядел ещё более лёгким и хрупким, мы добавим в него гипсофилу.
— Что? — не понял я.
— Вот эти веточки с меленькими белыми цветочками.
— А-а.
— Она означает чистоту, невинность и вместе с тем — начало чего-то нового. Если вы хотите предложить девушке вашу симпатию, вполне соответствует. К тому же, дополнительным оттенком смысла эти цветы несут любовь и вечную преданность.
— Ядрёна колупайка, как всё сложно-то…
— А вы как думали! Каждая девица знает справочник по языку цветов наизусть. Принесёте что-нибудь наугад, а она прочтёт, к примеру: со всем уважением, давайте расстанемся.
— Ах ты ж, пень горелый!
— Вот именно. Поэтому, лучше всегда консультируйтесь со специалистом. Делаем букет?
— Конечно!
— Сколько роз?
— А давайте все!
— М-хм. Тогда корзинку надо. Слишком толсто получится в букете.
— И корзинку посчитайте!
ПРЕДОБМОРОЧНОЕ
Под подъезд Шальновых я примчался, слегка ошалевши. Сердце долбило в груди, как молот. Оглянулся туда-сюда… Как понять: родители приехали или нет? Поставил корзинку на скамеечку у палисадника и прислушался. Из приоткрытых окон верхнего этажа долетали обрывки разговора. Слов не понять, но голос стряпчего Шальнова я узнал. А вот и батя! И маменька что-то поддакивает.
Ну, хоть тут можно успокоиться. Я присел на лавочку рядом со своей корзинкой… чтобы через короткое время подскочить и начать расхаживать туда-сюда, поминутно сверля взглядом распахнутое окно Шальновской гостиной. Полагать надо, Серафиму туда тоже не позвали. Интересно, на какую сторону выходит её комната? Кроме трёх распахнутых окон, из которых доносились отзвуки неспешного разговора, все остальные стояли наглухо задёрнутые плотными портьерами.
Вдруг затопали шаги, словно кто-то тяжело шёл по деревянной лестнице, и из двери подъезда выглянула средних лет женщина в простом платье и платке, повязанном на затылок:
— Сударь, Илья Алексеевич — вы ли?
— Я!
— Пройдёмте, просим.
Я дёрнулся
— Цветочки-то оставили!
От волнения я забыл про свой букет! Поскорее схватил корзину и поспешил за женщиной, кем бы она ни была. Но вряд ли это Серафимина тётя, ту я мельком видел — не похожа. Скорее, бабу в косынке можно было определить как прислугу «за всё» в этом доме — и горничная, и кухарка, и на посылках, коли потребуется.
Мы поднялись по холодной лестнице, прошли обширные светлые сени…
— Пожалте, — баба распахнула передо мной дверь, и я оказался в гостиной… сплошь уставленной вазами и бутылями с букетами белых цветов. Тут были и розы, и лилии, и ещё какие-то пушистые, названий которых я не знал.
— Добрый вечер, Илья Алексеевич, — Шальнов пошёл ко мне навстречу, вполне дружелюбно улыбаясь и протягивая руку для рукопожатия (что, в общем-то, внушало некоторую надежду на благополучный исход предприятия). — Я попросил пригласить вас первым, чтобы, в некотором роде, прояснить ситуацию с этой оранжереей.
На этом месте батя усмехнулся в усы.
— Да-да! — продолжил Александр Иванович. — Кто бы мог подумать, что сегодня вечером мы будем благоухать, как губернаторский сад! Так вот, — он с улыбкой обернулся ко мне, — те двое мерзавцев, которых вы столь блестяще поучили сегодня хорошим манерам, недавние жильцы из соседнего дома, явились с час назад с нижайшими извинениями. Обещал им, что если узнаю, что они приближались к Симочке хоть на сотню метров, упеку в столь далёкую нору, которой они даже представить себе не могут, — глаза Шальнова сделались холодными и жёсткими, но тут же оттаяли: — И, представьте себе! Получаса не проходит — является курьер. С целой телегой белых цветов и запиской, свидетельствующей якобы о раскаянии. Зря принял. Серафима сердится, наотрез запретила к себе вносить. И куда я с этими цветами…
— А вы в храм отправьте, пусть там украсят, — подала голос матушка. — Цветы хорошие, вижу, правильными эликсирами обработаны, недели три, а то четыре простоят. Людей порадуют.
— И то верно! — обрадовался Шальнов. — Глаша, соберите-ка их в вёдра да снесите в Успенский храм, им белое весьма пристало. Да отправляйтесь уж домой, и так задержались сегодня.
— Помочь, мож, с гостями-то? — громким шёпотом спросила Глаша.
— Ничего, мы управимся. Ступайте, покуда храм на ночь не закрылся.
— Ага! — заторопилась кухарка, споро составила букеты в два здоровенных ведра и погремела с ними по лестнице.
— Ну вот, — Александр Иванович деловито потёр руки, — теперь можно и Серафиму пригласить. Одну минуту, господа.
Сердце у меня снова задолбило, прям под горлом. Я потянул воротничок, и тут вошла она. В очень милом домашнем платье и с простой косой вместо причёски. Поздоровалась со всеми тихонечко:
— Добрый вечер! — увидела мою корзину и слегка прикусила губу.
— Это вам, Серафима Александровна, — обратился я подобающим в обществе манером и поставил корзину на стол, чтоб уж руки освободить и не чувствовать себя столь по-дурацки.