Команда «Братское дерево». Часы с кукушкой

Стрезовский Йован

— Ну, признаюсь.

— Эх, и когда ты только поумнеешь? — укоризненно качает головой отец. Он тяжело дышит и переминается с ноги на ногу, словно не знает, какое наказание придумать.

Наконец он берет меня за руку и ведет в дальнюю комнату. Два дня меня держат взаперти, ни шагу не давая ступить из комнаты. Правда, три раза в день дверь приотворялась — ровно настолько, чтобы могла пролезть кружка с водой и миска, в которой мне приносили завтрак, обед и ужин. Первое время я бастовал, отказывался и от воды, и от хлеба, но долго я не выдержал. Когда от голода слиплись кишки, а живот стал плоским наподобие доски, я смилостивился и начал есть. Единым махом проглатывал

все до последней крошки и, свернувшись калачиком в углу кровати, долго-долго лежал, уставившись в одну точку. Потом мне становилось жалко себя и до того одиноко, что я забирался на окно и снова и снова исследовал тот клочок двора, что был виден из моего окна. Высунув голову — точь-в-точь птица из клетки, — я прислушивался к лаю собак, кукареканью петухов, мычанью коров, слушал крики детей, и мне хотелось плакать. Конечно, подумывал я и о побеге, но, к моему огорчению, в оконный проем была вделана металлическая решетка. Обломком проволоки я ковырял в замочной скважине, но все безрезультатно. Слонялся взад-вперед по комнате, и все во мне кипело от бессильного гнева. А иногда вдруг такая тоска наваливалась, что впору было волком завыть. Однажды из коридора донеслись тихие голоса. Я прислушался.

— Ей-богу, пора бы уж выпустить ребенка, — говорила мама отцу.

— Пусть сперва ума наберется, — недовольно бурчал отец.

— Кроме страха, ничего он в твоей тюрьме не наберется. Неужто по-другому его образумить не можешь?

Неожиданно в замке заскрежетало, и дверь с овечьим блеяньем подалась — едва-едва я отскочить успел.

— Ну что, одумался? — спросил отец. Я не отвечал.

— Ты случаем не оглох?

— Одумался.

— Тогда выходи.

Я сгреб шапку, окинул взглядом свою «одиночку» — не забыл ли чего? — и поспешил выйти. Отец привел меня в другую комнату и, поставив посередине, принялся допрашивать:

— Будешь еще порох брать?

— Не буду.

— И дурь из головы выбросишь?

— Выброшу.

— Ну ладно, целуй руку. Я поцеловал отцу руку.

— И маме. Поцеловал и маме.

— И бабушке. Поцеловал и бабушке.

Тут подходит сестрица и тоже руку тянет. Будь моя воля, взгрел бы я ее, света бы не взвидела, но в ту минуту пришлось ограничиться испепеляющим взглядом.

— Сестричке тоже надо ручку поцеловать, — умильно пропела бабушка.

Черт бы побрал такую сестричку, этого только не хватало! По мне, пусть бы уж лучше побили, чем такой позор сносить. Да делать нечего, наспех ткнулся ей в руку, хотя все нутро кипело от злости. А у этой продувной бестии рот до ушей, наклонилась ко мне и, чтобы не слышали родители, спрашивает:

— Когда снова нашкодишь, братик?

— А тебе на что?

— Больно понравилось, как ты мне руку целуешь.

У меня аж в глазах потемнело! До сих пор удивляюсь, как я в ту минуту удержался, чтобы не отвесить ей оплеуху.

2

Бог с ним, с порохом, сейчас я решил со всей серьезностью заняться школьными делами. Стараюсь ни во что не встревать, чтобы снова не попасть ненароком в какую-нибудь переделку. Кто ко мне с добром, и я ему плачу тем же. Только ведь, как назло, попадаются недотепы, которых хлебом не корми, дай только сделать пакость. Взять хотя бы сестер-близняшек Мару и Пару. Ну кто их за язык тянул трещать на перемене, будто я

Бале, дочери нашего соседа Лешо, купил на ярмарке зеркальце? Всюду эти противные сестры суют свой нос! На уроке, пока учитель распинается у доски, я, пригнувшись к парте, осторожненько беру косичку одной близняшки, связываю ее тугим узлом с косичкой другой и нетерпеливо дожидаюсь звонка.

Наступил долгожданный миг! Класс вскочил и бросился врассыпную. Вскочили и сестры, кинулись бежать, да не тут-то было! Точно волы в упряжке, каждая тянула в свою сторону, но косы у них были так крепко связаны, что разойтись они не смогли бы ни за какие коврижки. Что было силы дергали сестры головами и выли на всю школу от боли и обиды.

На шум прибежал учитель:

— Что тут происходит? Чья это работа?

Все головы повернулись в мою сторону.

Учитель схватил меня за воротник, ни о чем не спрашивая, словно ему и без того было все известно, отвел в школьный подвал и запер на ключ.

Когда все, в том числе и учитель, ушли на обед, я подергал дверную ручку — дверь не поддавалась. Попробовал открыть одно окно, второе — тщетно, окна были наглухо заколочены досками. Оставалось третье, самое маленькое оконце. Дотянулся я до него, дернул — оконце легко отворилось. Все предусмотрел учитель, но вот о том, что существует такая замечательная лазейка, забыл. Голова свободно пролезла в отверстие, но дальше пришлось изрядно попотеть. Извиваясь угрем, я насилу выбрался наружу и собирался было пуститься наутек, как меня осенила другая идея. Окна в классе стояли настежь раскрытые, и проникнуть туда никакого труда не составляло. Я собрал со всех парт тетради, ручки и чернильницы, запихнул добычу в портфель и побежал. Куда, спросите вы? Ну конечно же, в пещеру, ту, что за околицей!

Нетрудно вообразить, какая кутерьма поднялась в классе, когда прозвенел звонок на урок! Выглядываю из своего убежища и вижу: все, как один, несутся к пещере мои одноклассники. И как они пронюхали? Открываю портфель, а там все чернилами залито. Чернильницы опрокинулись, и чернила всю дорогу до пещеры капали из портфеля. Выходит, я сам им путь указал! Зажав в каждой руке по камню, встаю у входа в пещеру и кричу:

— Назад! Назад, а не то пеняйте на себя!

— Сейчас же отдай ручки и тетрадки! — хором требует класс.

— Как бы не так!

— Это еще почему?

— А чтоб вам неповадно было царапать в тетрадках, будто бы я в Балу влюбился, и рисовать дурацкие сердца со стрелами.

— Ладно, не будем больше, только верни нам все.

— Так я вам и поверил! Убирайтесь отсюда, слышите? — рычу и угрожающе вращаю глазами.

— Эй ты, не больно-то выпендривайся! — отваживается кое-кто подойти поближе.

— Ах так! Ну, держитесь, паиньки! — надвигаюсь я на них и швыряю камень поверх голов.

Орава визжит и кубарем скатывается вниз.

— Совсем чокнулся, — кричат мне из-под горы одноклассники.

Тут на дороге показывается учитель. Со всех ног бросаются к нему ребята, обступили и давай жаловаться. Только учитель и слушать их не хочет, велит всем дожидаться внизу, а сам карабкается в гору. Вижу, в руках у него ни палки, ни веревки, чтобы меня связать, нет. Чудеса! Знай себе посвистывает и время от времени спрашивает:

— Эй, робинзон, ты где? Не найдется ли и для меня ^местечка?

В полной растерянности топчусь я у своей пещеры, ожидая какого угодно подвоха.

— Эгей, где твой лук и стрелы? Куда подевался твой томагавк? — весело кричит учитель. — Смотри, какой у меня превосходный пистолет! — Он вынимает изо рта трубку и поворачивает мундштуком в мою сторону, точно метясь из всамделишного пистолета. — Ну как, принимаешь меня?

Стою как истукан, не понимая, что все это значит.

— Фу-у, фу-у, не легко, однако, с непривычки, — шумно отдувается учитель. Пот в три ручья течет по его лицу.

Из-под горы, задрав кверху головы, во все глаза смотрят на нас одноклассники.