Командарм Лукин

Городецкая (Лукина) Юлия Михайловна

— Шён цигареттентуи, эхтзильбер [32] , — и, покачав головой, повторил: — Шён!

Лукин протянул руку за портсигаром, но немец отвел ее.

— Давай назад, это мой! — Немец не реагировал, а Лукин, решив, что тот не понимает, мучительно искал немецкие слова: — Гибен… Цюрюк, цюрюк!

— Бляйб штиль [33] , — пренебрежительно отмахнулся немец и спрятал портсигар в карман.

— Негодяй, — проговорил Лукин. А немец продолжал с наглой усмешкой смотреть на генерала. Лукин

понял, что дорогая памятная вещь, с которой не расставался с времен гражданской войны, исчезла навсегда.

32

Прекрасный портсигар, серебряный (нем.).

33

Спокойно (нем.).

Но на этом немцы не успокоились. Второй «санитар» решил тоже не остаться внакладе. Он то и дело поглядывал на единственную ногу Лукина, обмотанную каким-то тряпьем. Сапоги генерал держал в руке. Это обстоятельство, видимо, привлекло внимание гитлеровца.

— Шён штифель [34] , — наконец не выдержал он.

Ничего не понимая, Лукин смотрел на немца. А тот, улыбаясь, забрал у генерала сапоги и спрятал их в свой ранец.

«Мародеры проклятые! Черт с ними, с сапогами. Все равно один сапог больше не нужен. Портсигар жалко», — с горечью подумал Лукин.

34

Прекрасные сапоги (нем.).

Снова Вязьма. Большой зал какого-то чудом уцелевшего здания заполнен ранеными немцами. И вдруг генерал увидел советскую девушку. Он подозвал ее.

— Советская?

— Советская.

— Как ты попала сюда? Как зовут?

— Соня Анвайер. Я врач, но советских врачей немцы используют как санитаров.

— Анвайер? — удивился Лукин. — Ты же еврейка, а евреев и комиссаров фашисты расстреливают.

Соня приложила палец к губам, испуганно огляделась и, наклонившись, прошептала:

— Для немцев я грузинка Сулико Джапаридзе. Я до войны жила в Тбилиси и неплохо знаю грузинский язык. Теперь мне это спасло жизнь. И немецкий знаю, поэтому сюда взяли. Противно, но хочется выжить.

— Правильно, девочка. Надо выжить, чтобы бороться.

— Я знаю, товарищ генерал. Мы с подругами ждем момента. Мы решили, если наши скоро не освободят Вязьму, убежим в лес. Мы бы и теперь убежали, но фронт близко, и в лесу поэтому много немецких частей.

— Правильно решили. Посмотри, кто это обходит раненых?

— Это главный врач.

— Попроси, Сонечка… Сулико, чтобы дал мне снотворное. Адские боли замучили.

Соня направилась к врачу, что-то сказала. Лукин услышал крик и немецкую брань. Соня выбежала из зала. Лишь обойдя всех немцев, врач подошел к Лукину.

— Таблетеншляфен, — с трудом выговорил Лукин.

Возможно, «знание» немецкого языка подействовало, но тот приказал выдать генералу таблетку снотворного, а на следующий день ему даже сделали перевязку.

Соня Анвайер рассказала генералу, как живут пленные советские врачи. Недалеко от немецкого

госпиталя находилось недостроенное здание кирпичного завода — без дверей и окон. Оконные и дверные проемы опутаны колючей проволокой. Советских военнопленных и врачей, в том числе и женщин, загнали туда. Раненые кричали, просили пить, их мучила жажда. На все это немцы не обращали никакого внимания. Когда им надоедали крики и стоны, они бросали в проемы гранаты.

В Вяземском госпитале генерал пробыл недолго. На третий день Лукина на грузовой машине отправили в Смоленск. Прекрасное до войны шоссе Москва — Минск было разбито. Носилки, на которых лежал генерал, подбрасывало в пустом кузове. Лукину хотелось умереть, чтобы не чувствовать такой ужасной боли. Он кричал, стучал в окно шоферу, умолял ехать тише, но тот, не обращая внимания, все двести километров гнал машину.

В Смоленск приехали ночью. Ни в один немецкий госпиталь не хотели принимать советского генерала. Лишь под утро его привезли в госпиталь для раненых советских военнопленных на юго-восточной окраине города. Госпиталь размещался в здании бывшего медицинского техникума.

Генерал услышал русскую речь и облегченно вздохнул — он опять среди своих, пусть узников, таких же, как он, мучеников, но своих.

Когда Лукина понесли в палату, он попросил у санитаров воды: после жестокой дороги нестерпимо мучила жажда.

— У нас нет воды, товарищ генерал, — ответил санитар. — Водопровод в Смоленске не работает. Но мы сейчас растопим снега.

Всюду: в коридорах, на лестничных площадках — лежали вповалку наши раненые бойцы. Ни кроватей, ни нар. Отовсюду слышались стоны, крики о помощи.

В палате, куда внесли генерала, были кровати и даже что-то похожее на постели. Лукина уложили на кровать. Санитары принесли генералу талого снега. Он утолил жажду и огляделся. В палате лежало человек десять раненых командиров старшего и высшего командного состава. Вдруг один из них приподнялся в постели и тихо проговорил:

— Михаил Федорович…

Лукин всмотрелся в почерневшее, изможденное лицо и узнал генерала Прохорова.

— Иван Павлович? Вот где довелось встретиться. А я рвался через магистраль к Семлево. Надеялся с вашей двадцатой выходить из окружения.

— Нет двадцатой, — вздохнул Прохоров. — Некоторые части вырвались, но большинство…

— А Ершаков?

— Не знаю. Мы пытались прорваться южнее Вязьмы в направлении Быково. В районе Батищево с горсткой бойцов и командиров я попал в засаду. Мы заняли круговую оборону. Осколками мины меня ранило в обе ноги. Мы отстреливались до конца. Меня фашисты хотели взять живым и подступали все ближе. В обойме оставался последний патрон. Для себя. И я использовал его… Да не рассчитал, пуля прошла в сантиметре от сердца. Так сказал врач, — вздохнув, закончил Прохоров.

— А у меня и пистолета не оказалось, — проговорил Лукин. — Выходит, не суждено нам было погибнуть в бою вместе с товарищами.

— А бой еще не окончен, Михаил Федорович.

Лукин обернулся на голос и увидел в углу на койке полковника Волкова.

— И вам не удалось вырваться из Семлевского леса?

— Ничего, товарищ командующий, мы еще повоюем. Только бы выжить, а там посмотрим, чья возьмет.

Выжить в этом «госпитале» было не просто. От ран, холода и голода ежедневно умирало по 300–400 военнопленных.