Командарм Лукин
Шрифт:
— В твой полувековой юбилей, дорогой Михаил Федорович, мне нечего подарить, кроме своей любви и глубокого уважения. Банкет в честь тебя мы организуем в Москве, когда вернемся. Но пировать будем и сегодня. Французы умудрились передать в честь твоего пятидесятилетия мясной гуляш. От них я и узнал о твоем юбилее. Хотел от меня скрыть?
— Да я и сам случайно вспомнил.
Прохоров достал из-под подушки небольшую кастрюльку, поставил на тумбочку.
— Вот, специально укутал, чтоб не остыл.
Генералы начали есть вкусное, источавшее аппетитные,
— Это для нас сейчас такой деликатес, — заговорил Прохоров, — вроде как черная или красная икра.
— Красная икра, — задумался на минуту Лукин. — А ты знаешь, Иван Павлович, я в детстве так объелся этой икры, что долго не мог смотреть на нее.
— Неужто такое сытое детство у тебя было? Ты же из тверской деревни. Откуда там красная икра?
— О-о, это история. Вот послушай. У отца с матерью нас было восемь ртов мал мала меньше. Деревенька наша Полухтино, наверное, самая захудалая во всей Тверской губернии. В хозяйстве у отца одна лошадь, корова, овца да десяток кур. Своего хлеба хватало только до рождества. Многие уходили в город на заработки. Четырнадцати лет меня мать отвезла к состоятельному родственнику в Петербург. Тот держал трактир «Пятерка» на 5-й линии Васильевского острова. Обещал взять меня осенью к себе в трактир кухонным мальчиком: воду таскать, посуду мыть, дрова колоть, рыбу потрошить.
В Полухтино мы с матерью возвращались довольные. К тому же родственник подарил нам ведро варенья. Ехали до Твери поездом. Мать выбрала в вагоне место рядом с попом — надежнее. У батюшки на полке стояло точно такое же ведерко, как у нас.
Приехали домой. На радостях мать решила пир устроить. Одолжила у соседей большой самовар. Все уселись за стол, предвкушая сладкое чаепитие. Мать открыла ведерко и ахнула. Вместо варенья в нем оказалась красная лососевая икра. Оказывается, мы по ошибке поповское ведерко прихватили. Мать попробовала — скривилась. Словом, вся семья дружно плевалась, отведав неведомой еды.
Мать вынесла ведро в сени. А мне икра понравилась. Я украдкой выбегал в сени и ложкой ел. Ну и, конечно, объелся. И с тех пор долго на икру смотреть не мог. А любил я, Иван Павлович, салат под названием «Извозчичий».
— Это что еще за блюдо?
— Э-э, брат. В трактире «Пятерка» столовались в основном извозчики. Для них мы и готовили этот салат. Вареная треска, крутые яйца, картошка и лук. Все это заправлялось уксусом, горчицей, разведенной растительным маслом.
— Гремучая смесь какая-то.
— Э-э, пальчики оближешь…
В ту ночь Лукин не мог уснуть. Долго они с Прохоровым вспоминали мирную жизнь.
«Как мало мы ценим свободу, — думал Лукин, тяжело ворочаясь на узкой постели, — когда владеем ею безраздельно, и только тогда, когда твое жизненное пространство ограничено колючей проволокой, начинаешь понимать, что свобода — бесценный дар, самое прекрасное, что может дать судьба человеку».
В юбилей принято подводить итоги, пристальнее вглядываться в прошлое, анализировать: как жил, как поступал в большом и малом. Пятьдесят лет! Порой
Раны на ампутированной ноге стали заживать. Вскоре Синелобов выхлопотал у немцев костыли для Лукина, и он наконец-то стал подниматься с постели, учиться ходить.
Это были мучительные занятия. Немецкие костыли короткие, приспособленные для упора в локтях. Но правая рука у Лукина не действовала, опираться ею на костыль он не мог. Промучившись несколько дней, Лукин бросил костыли.
— Почему мне нельзя сделать протез? — спросил Лукин немца-врача так, на всякий случай.
Синелобов перевел ответ: в лагере такой возможности нет. Надо ехать в Берлин. Но для этого требуется разрешение начальства. К удивлению Лукина, такое разрешение было получено.
В Берлине, в районе Нейкельн, в здании бывшей гимназии, размещался госпиталь для раненых и больных военнопленных — французов и англичан. Лукина поместили на третьем этаже, в отдельной палате английского отделения. Доступ раненым англичанам к нему был запрещен.
Лукину поторопились сделать деревянный протез, выдали костыль и отправили в Луккенвальде.
Лукину даже не верилось, что наконец-то он может передвигаться сам; превозмогая боль в культе, но сам!
В лагере Лукин уже не застал Прохорова. Синелобов объяснил, что Ивана Павловича перевели в лагерь Вустрау, расположенный неподалеку от Циттенхорста.
В двадцатых числах ноября Лукина навестил Стефан Цорн. Лукин был уверен, что прибыл фашистский разведчик неспроста. Тот был весел и возбужден.
— Рад видеть вас, господин генерал, живым и здоровым! Поправиться, конечно, еще не мешает. Но стоите уже на ногах, и это меня радует.
— Если эту деревяшку считать ногой, то стою.
— Главное — стоять и двигаться. Хватит вам киснуть за двумя рядами колючей проволоки. И без дела, наверное, сидеть надоело.
Лукин насторожился. Это не ускользнуло от Цорна.
— Да не беспокойтесь, никто вас не принуждает работать на рейх. В лагере, куда мы с вами поедем, такие же военнопленные, ваши соотечественники. Но там, как бы это сказать… Климат мягче.
— Климат во всей Германии — гнилой, — проговорил Лукин, понимая, что Цорн в слово «климат» вкладывает другое значение.
— Кстати, генерал Прохоров уже там. Или вы не хотите снова жить вместе со своим другом?
Вустрау
Курсы «пропагандистов»
В конце ноября сорок второго года генерала Лукина перевели в лагерь советских военнопленных Вустрау, неподалеку от городка Циттенхорст. Стефан Цорн не обманул Лукина. В лагере действительно уже находился генерал Прохоров. Лукина поместили вместе с ним в сравнительно просторной и даже уютной комнатке. И двор, и бараки были совсем не похожи на внутренний лагерь Луккенвальде.
— Удивляешься, Михаил Федорович? — наблюдая за Лукиным, спросил Прохоров. — И кормежка тут сносная, и обращение с пленными вполне нормальное.