Командарм Лукин
Шрифт:
В ноябре уже ударили морозы, но здание не отапливалось. Для раненых немцы не выделяли никаких продуктов, кроме маленького кусочка непропеченного хлеба пополам с мякиной. Правда, иногда комендант разрешал легкораненым под охраной ездить по ближайшим селам и деревням за продуктами. Колхозники сами голодали, но отдавали для раненых что могли, в основном немолотое зерно: мельницы не работали. Зерно распаривали и ели. От такой пищи многие, особенно раненные в живот, умирали.
В госпитале работали военнопленные врачи, сестры, санитары и местные врачи, не успевшие эвакуироваться из Смоленска. Голодные, измученные, они
— Ну что ж, режьте.
— Но у нас нет обезболивающих средств, операцию придется делать без наркоза.
— Начинайте, — просто сказал полковник.
— Тогда помогайте мне, держите ногу.
Полковник взял голень в руки. Врач быстро разрезал мягкие ткани голени и начал пилить кость. Полковник только молил врача:
— Доктор, поскорее. Прошу… Ну, поскорее!
— Потерпи, голубчик, потерпи, — приговаривал врач.
Нога была ампутирована, полковник не потерял сознания, он крепко закусил губы, не кричал, а только сопел. Это был артиллерист Евгений Николаевич Мягков.
Лукин был потрясен его мужеством. Глядя на эту страшную картину, он думал: «С таким народом немцу нас не одолеть. Никогда, во веки веков!»
В конце ноября в госпиталь советских военнопленных прибыл представитель Международного Красного Креста, швед по национальности. Осмотрев руку Лукина, он сказал, что руку еще можно спасти. Для этого нужна нейрохирургическая операция по сшиванию нервов.
— Почему же ее не делают? — спросил Лукин.
— Немцам сейчас не до вас. У них очень много своих раненых, они не будут заниматься вами.
— Пусть не мной, — проговорил Лукин, — но в госпитале ежедневно умирают до четырехсот человек. Это же сознательное истребление. Разве вы, представители Красного Креста, не видите бесчеловечное отношение к раненым военнопленным?
— Что я могу сделать? — Представитель Красного Креста развел руками. — Ваше правительство не подписало Гаагской конвенции о защите прав военнопленных. С тех пор как на земле ведутся войны, всегда были пленные, — глубокомысленно излагал он. — Даже у самой победоносной армии всегда были и будут пленные. — И, усмехнувшись, добавил: — А вы полагали, что война будет без пленных с вашей стороны?
— Но отсутствие конвенции не дает права так обращаться с ранеными пленными, — говорил Лукин. — В разгар Смоленских боев в наших войсках был зачитан приказ советского командования о гуманном отношении к пленным.
— Это дело вашего командования. Но мы ничего не можем сделать, чтобы побудить правительство Германии изменить
«Точкой зрения» он называл расправы гитлеровцев над беззащитными военнопленными. «Впрочем, — думал генерал, — вряд ли и конвенция остановила бы фашистов в их безумной ненависти ко всему советскому».
Состояние здоровья Лукина по-прежнему оставалось тяжелым. Раны не заживали. 3 декабря положение стало почти безнадежным. Он лежал и ждал смерти. И жалел лишь, что в свое время не был убит на поле боя. В эти часы Лукин о многом передумал. Почему-то память выбирала из прожитого одно хорошее, и Лукин с удивлением открывал, как богата была его жизнь многими радостями. Быть может, в такой момент другой меркой измеряется пережитое?
К нему подошла медсестра и, наклонившись над ним, шепотом сказала:
— Товарищ генерал, сегодня ночью я ухожу, постараюсь перейти линию фронта. Как разыскать вашу семью? Она в Москве?
Генерал смотрел на нее печально:
— Как же ты пройдешь, милая? Ведь две линии фронта надо перейти.
— Я молодая — сил хватит. И потом, я храбрая.
— Да ну?.. — слабо улыбнулся Лукин.
— Во мне военная косточка, у меня дядя, как и вы, — генерал. Может быть, слыхали, генерал-майор Хмельницкий?
— Рафаил Павлович?
— Да.
— Слыхал — не то слово. Воевали вместе в Смоленске. Можешь гордиться своим дядей. Если ты в дядю, то пройдешь.
— Пройду. Письмо семье написать, конечно, не сможете. Да это и не следует делать. Попадусь с вашим письмом — конец. Я на словах все передам и расскажу, что вы живы. Говорите адрес.
— Отчаянная голова. Ну, хорошо, запоминай: Гончарная набережная, дом три, квартира девятнадцать. — Лукин слабо пожал руку девушки.
Но семья генерала была в эвакуации, и эта первая весточка из фашистской неволи дошла до нее много позже.
В палату, где лежал Лукин, однажды пришел немецкий врач, сопровождаемый двумя санитарами с носилками, и сказал, что его хочет видеть какой-то штатский. Санитары подняли генерала с койки и перенесли в контору. Там у стола сидел молодой человек.
— Вы не узнаете меня? — спросил он по-русски.
Генерал всматривался в этого человека. Лицо было знакомо. Он пытался вспомнить, где встречал его. И вспомнил.
— Вы Ивакин, оперуполномоченный особого отдела девятнадцатой армии.
— Да.
— Зачем я понадобился?
— Вы, господин Лукин, конечно, не знаете, какая на фронте обстановка. Она не в пользу Красной Армии Всюду побеждает новый порядок Гитлера. Речь сейчас идет о создании новой Европы.
— Что же, и вы помогаете Гитлеру устанавливать этот новый порядок в Европе?
— Да. Я прибыл сюда по указанию немецкого командования, чтобы переговорить с вами. Хотите ли и вы устанавливать новый порядок? Учтите, господин Лукин, вам придется плохо в плену, если вы не найдете общего языка с германским командованием. Вы должны работать для русского народа.
С трудом сдерживая ярость, Лукин заговорил:
— Я всю сознательную жизнь работаю для русского народа. Слышите, вы! Всю сознательную жизнь, как только начал что-то понимать, работаю для русского народа! А ты, негодяй, — генерал уже не в силах был сдерживаться, — ты, негодяй, стал предателем и изменником. Да как ты посмел мне, советскому генералу, твоему начальнику, предложить такое?! Вон отсюда, мерзавец!