Командир
Шрифт:
— Что это? — спросил сын.
— Байкал.
Потом землю начало затягивать пасмурной дымкой. Серая пена клубилась близко под крыльями.
Постояв немного еще, Егоров сказал Иннокентию:
— Я выйду к пассажирам.
Тот взглянул на него пытливо: мол, что сегодня с тобой, Сергей Ильич?
— Я тоже пойду, — встал Алеша.
— Нет, останься, — тихо и твердо сказал Егоров: не то разрешил, не то приказал.
— Ладно, — согласился Алеша и сел обратно в командирское кресло.
Егоров
Егоров сел рядом с Надей, и Сорокин не оглянулся, делая вид, что смотрит на небо и облака. Просто не хотел им мешать: что бы ни было, но Алеша — их сын.
— Ну, как он? — спросил Егоров.
— Ничего, здоров, учится хорошо, — ответила Надя.
— Кем хочет быть? Летчиком?
— Ну, об этом говорить еще рано. Хотя я иногда и сама думаю, что он уже не мальчик. Знаешь, у него есть девушка. Симпатичная.
— Не рано ли?
— Вместе ходят в парк и в кино. Вот и вся их любовь, как мне кажется.
— И мы с тобой начинали с малого.
— Мы — дело другое. Мы были не дети, — с грустью улыбнулась она, наверное, вспомнив то далекое время.
Конечно, с той поры она изменилась. Но что-то близкое ему так и осталось в ее глазах.
Последние годы она изредка присылала ему весточку о сыне — жив, здоров. Это была молчаливая благодарность человеку, который не нарушал покой ее семьи.
— А ты по-прежнему судья? — спросил он. — Работник справедливости?
— Ты еще помнишь? — снова улыбнулась она. — Да, служим справедливости. Она, как никогда, в цене.
— И ты справедливый судья?
— Если бы я была циничной, я бы ответила: за это мне платят деньги.
— Мало ли за что и кому платят деньги. Ну а к самой себе и сыну ты справедлива?
Она ответила мягко:
— Не надо об этом. Все уже в прошлом.
Но он был настойчив:
— Говорят, в суде узнаешь так много плохого, что сомневаешься, есть ли вообще настоящие люди.
— Да, — сказала она, — быть судьей нелегко. Люди всегда сложнее, чем кажутся с первого взгляда, хотя и не такие все умные, как им кажется. Они иногда задают загадки. Но рано или поздно начинаешь понимать их поступки.
— Лучше поздно, чем никогда, — усмехнулся Егоров.
Что-то очень жесткое, очень убежденное в его голосе заставило Надю задуматься.
— Знаешь, — не сразу сказала она, — я сохранила твои старые письма. Ты писал их, когда мы были вместе. Иногда я их перечитываю. В них совсем другой человек. И я не понимаю, что заставило этого человека поступить так.
Впервые он услышал от нее слова сомнения в том, что он поступил так.
— А ты до сих пор в это веришь? — спросил он и взглянул на Сорокина. Тот все смотрел в иллюминатор. На коленях спокойно лежала его рука с золотым кольцом. — Тебе еще нужны доказательства? Да, ты строгий судья. — Задыхаясь, Егоров заставил себя глубоко вздохнуть. — Тогда спроси у него о планшете.
Он видел, как вздрогнул Сорокин. Рука его с золотым кольцом сжала колено.
И он вспомнил, как эта рука, перед тем как подписать рапорт, в комок смяла пилотку.
Да, Сорокин услышал. Может быть, не слышал все остальное, но это слово — «планшет» — уловил настороженным ухом. Но, сдержавшись, не оглянулся и все смотрел на небо и облака.
А Надя не поняла.
— О каком планшете? — спросила она с безразличием.
Егоров не успел ей ответить. Дверь кабины открылась, и радист сделал знак командиру.
Он взглянул на часы. Скоро им начинать снижение.
— Извини, — сказал он Наде и, поднявшись из кресла, быстро вошел в кабину.
Около радиста стоял Алеша.
— Ну, парень, иди садись и пристегивайся ремнями.
Алеша взялся за ручку двери.
— Послушайте, — вдруг обернулся он. — Вы сказали, что мой отец погиб в Арктике. Откуда вы знаете? Вы были с ним знакомы?
— Иди, иди, сейчас не время.
— Ясно.
Посмотрев ему прямо в лицо и почему-то усмехнувшись, сын вышел. Егоров молча закрыл за ним дверь, сел в кресло.
Они летели еще высоко, над белым хаосом облаков. Бесконечно тянулись вершины и ущелья, будто покрытые снегом. Снежные лавины безмолвно висели в воздухе.
Потом кабина пронзила самый высокий снеговой пик. Тугие клочья шаркнули по стеклу, крылья вздрогнули.
Удары становились все чаще, а просветы чистого неба — все реже.
Сквозь серую мглу к земле их вел острый луч локатора. Егоров смотрел на зеленовато-светлые стрелки приборов — все шло нормально.
А перед глазами все стояло то дымное облачко взрыва в небе — ни ветры, ни годы его не развеяли.
Годы расступались, и в глубине лет он снова видел себя в полутемной своей комнатушке; помнится, он стоял у окна, думая обо всем, что случилось в тот день: о темном облачке в небе, о гибели Цыганка, о рапорте Сорокина и Надином крике: «Как ты мог!»
Помнится, в ту ночь он не уснул. Рассвет за окном медленно разгорался зарей. Бледная луна таяла за силуэтами сосен. Много трудных ночей было потом, но та ночь — самая долгая.
Если бы не ушла Надя, было бы легче. А в справедливость он верил: с детства, со школы его учили — у лжи ноги короткие.