Командир

Ющенко Лев Андреевич

Только тогда, не снимая рук со штурвала, Егоров разрешил себе вспомнить о сыне. Но он так и не знал, летит ли сын вместе с ним или остался под облаками.

— Командир!

Он оглянулся, — у его кресла стояла Вика. Задумавшись, он не видел, как она вошла в кабину. После взлета она принесла пилотам их черный кофе.

— Пожалуйста. — Вика подала ему чашку, наклонилась и сказала негромко: — Они здесь.

— Кто?

— Ваши знакомые. Они едва не опоздали. Я немного задержала посадку.

— Спасибо, — ответил он, взяв у нее чашку. И непонятно было, за что он благодарил — за кофе или за

то, что она задержала посадку, или вообще за весть о трех пассажирах, которые чуть было не остались под облаками.

Вика ушла, и он жадно, одним глотком выпил весь кофе. Сжав в ладонях пустую, теплую чашку, он подумал, что на земле Сорокину сбежать так и не удалось. А теперь бежать некуда — за бортом только холод, и тьма, и пустота, прослоенная облаками. За бортом, в темном небе, блестела луна. Ее холодный свет лежал на тусклом металле крыльев. А Егорову было жарко, лицо горело. Он расстегнул воротник. Потом решил сходить в туалет и умыться холодной водой. И сказал Иннокентию, что отлучится на минуту.

Даже себе он не признался бы, что это только предлог для того, чтобы выйти из рубки и увидеть сына.

Он открыл дверь. В салоне горел слабый свет, почти все пассажиры уснули — по дальневосточному времени была уже ночь.

Спал и сын, уткнувшись в плечо матери. А она при свете ночника читала книгу. В пухлом томе были прочитаны только первые страницы. Видно, мать давно подступалась к этой книге, да все не хватало времени, и она отложила чтение до самого отпуска. Видно, у нее много забот и мало отдыха, и она изголодалась вот по такой минуте покоя наедине с собой. Она была в роговых очках, строгая и спокойная. В ней уже исчезла та напряженность, с которой она встретила Алешиного отца. Видно, она поверила, что эта встреча ничем не грозит сыну, и к ней вернулось потревоженное было покойное ожидание отдыха.

Но сам Сорокин не спускал глаз с Егорова, и взгляд его ясно выражал холодный, злой вызов.

Егоров прошел в тесный туалетный отсек. Сквозь иллюминатор заглядывала луна. Он снял галстук, посмотрел в зеркало и подумал опять, похож ли на него сын. Человек в зеркале, — черноволосый, но светлоглазый, — мог быть еще молодым, если бы не резкие морщины у глаз. Дубленая кожа делала лицо грубей и старше. С таким лицом в кино любят показывать асов неба. И, пожалуй, сын все же похож на этого темнолицего человека. Только у отца, как говорится, серебро на висках, да и глаза, если подумать трезво, у них очень разные, — у отца, например, усталые.

Да, сегодня усталые. От жизни иногда устаешь. Но не следует путать усталость с мудростью. Пережить и устать — не значит понять. Можно устать и выдохнуться еще на дальних подступах к истине. Например, как в сетях, запутаться в сложностях.

А сложность явления, подумал он, бывает от неумения видеть его основу, которая обычно проста и закономерна — и в человеке, и в обществе. Простое — самое трудное; и чем раньше найдешь его, тем лучше — и для тебя, и, как говорится, для общества.

Он расстегнул воротник, открыл кран с холодной водой и умыл лицо. А когда поднял голову и взглянул в зеркало, то увидел, что за ним, за его спиной, в отсек входит Сорокин.

Признаться, Егоров этого ожидал. Обернувшись, он близко увидел пухловатое лицо с бесцветными волосами и некогда голубые глаза. Сорокин был бледен. Сквозь рыхлость щек проступали острые скулы, в глазах тлел огонек.

— Закурим? — он достал сигареты.

— Нет, я бросил. —

Егоров отвернулся и стал расчесывать волосы. — А ты куришь? — Он опять видел Сорокина в зеркале. — У тебя же сердце болит. Так болит, что ты не мог дальше лететь. Или соврал? Хотел от меня удрать?

— Ну, соврал. — Сорокин в зеркале усмехнулся: уже не хитрил, а сам шел на прямой разговор. — Ну, хотел удрать. Пусть будет так. А к чему старое ворошить? Зачем? — И по той убежденности, с которой он это сказал, видно было, что ради этих слов он и явился. — Для тебя-то что изменится?

— Почти ничего. Для меня ты был и останешься тем, что ты есть. Но вот другие, Сорокин, не ведают до сих пор, что ты есть. Правда, я не знаю, как ты жил все эти годы. Думаю, однако, избытком совести ты не страдал. Ошибаюсь? Тогда почему ты и сегодня хотел сбежать?

— О сыне беспокоился! Ведь от тебя можно всего ожидать.

— Врешь, я всегда держал слово. И не прячься за моего сына!

— Он мой сын! Я его вырастил!

— Да, и лепишь из него свою копию! Но у него есть мать, не забудь! Не та наивная девочка, которую мы с тобой по субботам встречали на станции. Ты помнишь, Сорокин?

Бывший сержант смолчал.

— И рано или поздно она будет судить тебя! И — меня! Да, — крикнул Егоров, — нас обоих! Я тоже виновен. Я молчал и тем покрывал тебя. Годы прошли, а что изменилось? Сын вырос, и все стало куда сложней. — С трудом он передохнул. — И не знаю, простит ли она...

— Ну, — сказал Сорокин, — я-то и не надеюсь.

— Допустим, у тебя есть один шанс. Как судья, она оценит твое покаяние.

Сорокин усмехнулся:

— Покаяние?

Глубоко вздохнув, он облизнул сероватые губы, расстегнул воротник. Он сидел на диване около зеркала. Рядом лежали его сигареты и блестевшая никелем зажигалка.

Егоров молча взял одну сигарету, размял в пальцах, прикурил от зажигалки и жадно глотнул горький дым табака, будто и не бросал курить.

— Только ты, Сорокин, кайся скорей. Как бы тебе не опоздать.

— А тебе как бы об этом не пожалеть!

— Хуже того, что было, не будет. Вот так, Сорокин. — Разговор этот мог стать бесконечным, а время бежало. — Ну, мне пора, — сказал он, взял из пачки еще одну сигарету и сунул в карман.

Обратно Егоров снова прошел через салон. Сын по-прежнему спал, но мать не читала. Ее ночник был погашен, и толстая книга, которую она давно собиралась прочесть, была закрыта и лежала у нее на коленях. Долгожданный покой для нее оказался недолгим. Кресло рядом с ней — кресло ее мужа — было пусто; она знала, где он и почему так долго его нет. Ей легко было догадаться, о ком говорили отец и отчим Алеши. Она не знала только, чем кончился их разговор. Когда Егоров шел мимо, она смотрела на него настороженно.

А он вошел в кабину и захлопнул дверь. Щелкнул замок.

В кабине все было обычно. Иннокентий допивал свой кофе и был особенно сосредоточен, — как и полагается второму пилоту, если рядом нет командира.

Егоров сел в кресло. И только тогда заметил, что в руке у него дымится сигарета. Украдкой он сунул окурок в пепельницу. Конечно, Иннокентий видел, но промолчал. Наверное, по мнению Иннокентия, сегодня он вел себя как нервная девица.

Он вдруг разозлился. Да, он встретил сына, да, волновался, все понятно, и кому-то другому он простил бы минутную слабость. Но не себе. Что бы ни было, в воздухе он — командир. И теперь ему хотелось скорее войти в работу.