Командировка
Шрифт:
Так почему он здесь? Почему мы сидим с ним в одном номере?
– Не знаю, как начать, - мягко сказал Николай Петрович и опять умолк, уставясь все в ту же точку за окном.
Он же сумасшедший, вспомнил я. Он параноик, как все фанатики.
Молчание наше становилось все тягостнее и красноречивее. По коже у меня побежали мурашки. Да что же это такое, в самом деле? Может, он все-таки казнить меня приехал. Я помню, он намекал на что-то подобное. У полоумных свои законы. Им наши обычаи не подходят. Сейчас он меня чем-нибудь оглоушит, потом вымоет руки с мылом и отправится спать. А утром улетит
Сумасбродная мысль пришла мне в голову. У жены этого человека я развязывал тесемки домашнего халатика, во сне и наяву. Тошнота подступила к горлу. Веки мои слипались от свинцового мрачного предвкушения. Расплата! Вот она - расплата!
– Может быть, завтра поговорим?
– сказал я.
– Вы, наверное, устали с дороги.
– Нет, нет, - он смущенно потупился.
– Завтра - поздно. У меня обратный билет на утренний самолет.
– А-а!
– протянул я, как будто уяснил наконец самое важное.
– Вы, значит, всего на одну ночь сюда прилетели.
Он потянулся так, что хрустнули суставы, потянулся, точно, спросонья, точно стряхивая с себя оцепенение.
– Прежде всего, позвольте поинтересоваться, Виктор Андреевич, любите ли вы Наталью Олеговну?
– сказал он корректно.
– Очень люблю!
– ответил я не раздумывая.
– Очень сильно.
– Та-ак. Это важный момент. Видите ли, два дня назад я еще был на Алтае. Там у нас сейчас идут эксперименты, решающие, можно сказать... Наталья прислала телеграмму, что ей плохо. Я вылетел в Москву.
Вылетел в тот же вечер. Дома я узнал и понял, ей плохо не потому, что она по мне соскучилась, а потому, что вы от нее отвернулись. Это так? Вы больше не поддерживаете с ней никаких отношений?
– Поддерживаю, - сказал я.
– Но по долгу службы вынужден был выехать в командировку.
Мне уже было на все наплевать. Нереальность происходящего проникла внутрь меня, что-то там переключила, и я стал чувствовать себя соответственно обстановке. Мне нравилось сидеть в кресле, отвечать на дикие вопросы и ожидать неминуемой расплаты. Мне очень симпатичен был мой ночной гость. Он держал себя с большим достоинством и тактом. Даже если он окажется садистом и изувером, ему многое можно простить за вежливость обращения, за ровный, деликатный голос, по которому сверху шел какой-то эластичный ворс, как шерсть по мездре.
– Не приходилось ли вам, - спросил он, - задумываться, почему человек так часто непоследователен?
Так часто совершает несвойственные ему поступки, от которых сам приходит в уныние?
ЗАДУМЫВАЛСЯ ЛИ Я ВООБЩЕ О ЧЕМ-НИБУДЬ В ЖИЗНИ, КРОМЕ СВОЕЙ ПЕРСОНЫ?
– Приходилось, - ответил я.
– Точнее, я постоянно об этом задумываюсь.
Скрытая нагловатость моего ответа не смутила Николая Петровича.
– Последнее время, - продолжал он спокойно, - меня все более занимают мелкие шероховатости человеческого поведения, психологические нюансы. Вот вроде того, о чем я вас спросил. Для меня самого это удивительно, ибо с молодости я привык жить, простите за самонадеянность, в крупном масштабе. Мне казалось, достоинство человека непосредственно вытекает из высоты идей, которыми он руководствуется.
Младенческое незамутненное сияние его глаз уподобилось мерцанию хрустальных люстр. Я не выдержал.
– А кто же не слеп, по-вашему?
Но он меня не слушал.
Слепые вообще - мы, естественно, слепы и к близким своим, которые в свою очередь слепы к нам.
Мы создаем драмы из пустяков и, наоборот, истинную беду воспринимаем как несущественное недоразумение... Человек заблудился и стал опасен, как опасен меч, разящий в потемках.
– Меч опасен всегда!
– гордо высказал я непреложность.
– Что вы, что вы. Сам по себе меч не более опасен, чем заступ. А заступ гораздо страшнее меча в руках ослепшего и обезумевшего от своей слепоты человека.
Я вздохнул с облегчением:
– Все это мы знаем. Весь этот цикл мы освоили в школе.
Он горестно кивнул:
– Именно знаем. Но знаний своих не чувствуем.
Мы ведь с вами мутанты какие-то, Виктор Андреевич, вы уж не сердитесь. Какое-то вопиющее искажение гармонии... вот что такое мы с вами.
– Хорошо, что вы мне это сказали, - улыбнулся я.
– Хорошо, что не поленились пролететь тысячи верст, чтобы мне это сказать. Спасибо.
Непостижимо. Я привык к странностям, сам бывал странен, но такого еще не видывал. Доктор наук, разработчик недр, деловой энергичный человек, обманутый муж - бросил работу, оставил красивую женщину, преодолел расстояние, ввалился в гостиницу к чужому человеку, которого должен по меньшей мере презирать, развалился в кресле и начал блаженно сюсюкать о вещах, по коим так скучает редакция журнала "Оккультные науки", издающегося в Лондоне и имеющего хождение среди стареющих, обеспеченных материально дамочек, оставшихся без мужской поддержки. Да будет благословен этот мир, неистощимый на сюрпризы, нескучный, многоликий, забавный.
Мне хотелось расхохотаться ему в лицо, вскочить, запрыгать по комнате, завертеться колесом; а сверх того наслаивалось щемящее чувство жалости к безумцу и робости перед ним. Да, я робел перед ним и никак не мог с собой справиться. Меня жгли его синие безмятежные глаза. Я горько, до слез завидовал его бесстрашию быть смешным. Я не захохотал, не вскочил, не заплакал, не упал на колени, не плеснул ему в нос из стакана, а только спросил растреснутым, как вобла, голосом:
– Что случилось с Натальей Олеговной? Что с ней?
Николай Петрович передернулся, как от укола, удивление, вызванное моим вопросом, превратило его глаза в совсем уж кукольные нарисованные кругляшки.
– АО чем же я вам толкую, господи помилуй?
О чем? Я о ней и говорю весь вечер, затем и летел, вы меня поймете. А понять необходимо, Виктор Андреевич. Прозреть необходимо. Я и сам понял, когда прозрел. Не ранее того... Что ведь такое все дела наши, вся премудрость знаний, весь пыл устремлений по сравнению с одним-единственным человеческим существованием.
– В его голосе появился поэтический восторг, от которого я обессилел окончательно.
– Существование женщины беспомощно и потому всемогуще.