Командировка
Шрифт:
– Я так думаю. И все равно - спасибо!
– Пожалуйста.
Прямой, выше своего роста, он ухитрялся перешагивать вверх через две ступеньки.
Зачем же я настаиваю, оскорбляю человека, который, каков бы он ни был, много лет опекал меня.
Отчего? Из чувства самоутверждения, что ли? Не знаю. Не только.
Может быть, потому, что мой отец умел отстаивать правду, какой бы сиюминутно невыгодной она ни была? Потому что понятия правды и выгоды несовместимы. Но разве никогда не кривил я душой, не отступал, не изворачивался? Ого-го!
Синяки, нанесенные яростной рукой Шутова, разуверившегося в людях, еще горели под моей кожей.
Это да. Еще смотрели на меня весенние глаза милой Шурочки Порецкой, завороженной близкой тьмой бездны. Это да. Еще дрожала в воздухе слабая надежда окаянного Прохорова, протягивающего свой пакет, где разрывали бумагу чернила его будущего, которое должно оставаться у каждого человека. Это да. Но этого мало. Что же еще?
Или во мне говорит гаденькое желание доказать товарищу Перегудову, что я не только честнее его, но могу быть и сильнее?
Или наступает срок, когда ты должен пойти на рожон, либо отступить в тень, откуда уже не вылезешь до конца дней, как крот из норы? Но я не чувствую никаких сроков... Нет, не чувствую.
Сигарета обожгла пальцы, я швырнул ее в урну и пошел в отдел. И только я вошел, как Коростельский позвал меня к телефону.
– Уже третий раз тебе звонят, - окликнул он.
Телефон у нас общий и стоит на столе у Окоемовой. Пока я шел к нему, щенячья радость клубилась во мне: запел бы, да не дал бог голоса. Все-таки позвонила! Ага! Все-таки... Это был Миша Воронов. Он интересовался моим самочувствием. Какого черта!
Я сказал, что чувствую себя великолепно, а вот ему советовал бы подлечить мозги, пока не поздно. Он не принял этого тона, был необычайно деликатен.
– Что-то ты мне утром не глянулся, Втек... Какое у меня есть предложение хорошее, послушай. Давай вечерком в баньку? Как раньше. Попаримся, душа отмякнет...
– Я с тобой никуда не могу ходить, ты весь в рваных штанах.
– Залезем на полок, Витя. Очистимся, воспарим...
Все пустое, все пустое, кроме баньки. Ты просто забыл, Витек. За делами забыл о главном. Так что - идем?
– Сегодня не могу, занят сегодня.
– Давай в субботу.
– Созвонимся...
Повесив трубку, я спросил у Коростельского, кто звонил первые два раза - мужчина или женщина.
Мужчина, конечно. Наталья не звонила. Ее упрямство походило на тучу. На большую черную осеннюю тучу, которую никакой ветер не в силах сдуть с неба. До обеда я составлял докладную директору, увлекся, отвлекся, только вздрагивал при каждом звонке. Сначала у меня получилось шесть страничек, где я довольно подробно и живописно описал свои приключения в Н. Затем ужал текст до полутора страничек, оставив суть дела, переписав в столбик фамилии тех, кто может подтвердить (готов ли?) мои выводы. Никаких эмоций, ни единого восклицательного знака, но в подтекст удалось хитро вогнать мысль о необходимости срочной официальной рекламации.
Проставил число и расписался. Дал оценить свой труд Коростельскому и Окоемовой. Оба сказали, что здорово, и в один голос посоветовали порвать докладную, а клочки сжечь. "Почему?" - "Потому что, обращаясь с этим к директору через голову Перегудова, ты тем самым подписываешь заявление об уходе по собственному желанию".
– "Я Перегудова предупредил".
– "Ничего не значит". Я видел, оба желают мца добра, и был им благодарен за это. Обедать я не пошел. Как только комната опустела, сел к телефону и набрал Наташин номер. Занято. Значит, она дома.
Ни к селу ни к городу я вдруг вспомнил, что заболела Мария Алексеевна. Об этом час назад во всеуслышание рассказывала Кира Михайловна, причем с такими нотками, словно Кондакова не просто заболела, а решила по примеру жен великих владык уйти следом за Анжеловым. Набрал номер Наташи, она ответила.
– Здравствуй, Наташа. Это я.
– Здравствуй, Виктор.
– Наталья, нам надо встретиться и поговорить...
Чуткое молчание.
– Откуда ты знаешь про Каховского?
– Это не телефонный разговор. Неужели не понимаешь?
– Витя, милый, все ведь теперь бесполезно.
Слово "милый" прозвучало как обращение по имени отчеству.
– Бесполезно или нет, а мне надо с тобой поговорить. Кое-что передать. Я тебе привез подарок. Куда его деть?
– Подари другой своей девушке.
– У меня нет других девушек. Ты это прекрасно знаешь.
– Витя, мне пора бежать на прием.
– Когда мы встретимся?.. Я не буду к тебе приставать. Давай вечером у меня? Годится?
Наташа издала странное междометие, похожее на клекот чайки.
– Только не у тебя и не сегодня.
Я легко согласился. Я уже решил, что надо делать.
– Хорошо, когда?
– Ну... может быть... ах, зачем все это. Ну, позвони во вторник.
– Утром?
– Пусть утром.
– До вторника. Целую тебя, любимая.
Раньше я отпрашивался всегда у Анжелова. Теперь у него не отпросишься. Номинально я подчинялся начальнику лаборатории Перфильеву. Его обнаружил в столовой. Он пил компот и жевал творожный сочник. На мою просьбу уйти с обеда в городскую библиотеку он ответил энергичным кивком.
Я вернулся в отдел за портфелем и ушел скрытно, ни с кем не попрощавшись. В поликлинику явился около четырех. Перед тем забежал домой и захватил коробку с платком и деньжат. Еще на всякий случай наспех прибрал на кухне, в комнатах - подмел и вынес помойное ведро.
Около кабинета Наташи небольшая очередь: пять человек. Четыре женщины и мужчина, который мне не понравился: уж слишком красив, и глазами шарит беспокойно. Симулянт, сразу же видно. Но Наталья даст ему больничный. Она всем дает больничные.