Командующий фронтом
Шрифт:
— Мне лекция не нужна, — перебил Орлов, — вы мне скажите об ошибочной морали баснописца.
Сережа умолк. Он смотрел на тихий, присмиревший класс, и глаза учеников казались ему уже не такими насмешливыми. Напротив, все смотрели на него с сосредоточенным любопытством, ожидая ответа.
— Итак, — поторопил Орлов.
— Итак, — повторил за ним Сережа, — я отвечу словами самого Тимирязева. Басня «Листы и Корни» основана на ошибочном понимании естественного значения листа. Крылов унизил в ней листья, и потому в качестве ботаника, говорит Тимирязев, значит, адвоката растения, я возьму на себя их защиту.
Орлов внимательно слушал, не пытаясь даже остановить или прервать Сережу, и это не ускользнуло от учеников, бросавших взгляды то на преподавателя, то на новичка.
— Справедливо ли такое мнение, спрашивает Тимирязев, — продолжал Сережа, — точно ли листья, настоящие зеленые листья существуют для того только, чтобы шептаться с зефирами, давать приют пастушкам и пастушкам? Это неверно. Листья, которым корни откажут в железе, добываемом с большим трудом из земли, погибнут, как и все растение погибнет. Но если листья откажут корням в той воздушной, неосязаемой пище, которую они добывают с помощью света, то и в этом случае растение тоже погибнет. Если же изменить басню — то изменится и ее мораль. Она может быть лишь одна: мы должны, как листья, служить для наших корней источниками силы — силы знания, той силы, без которой порою беспомощно опускаются самые могучие руки. Как листья, мы должны служить для наших корней проводниками света, света науки, того света, без которого нередко погибают во мраке самые честные усилия.
Сережа умолк. Молчал класс. Молчал Орлов, погруженный в мысли. Никогда он не встречал подобного ученика.
За дверью раздался звонок. Время незаметно пробежало.
Орлов, взяв под мышку журнал, сошел с кафедры, остановился перед Сережей, удивленно посмотрел ему в глаза и сказал:
— Да вы, юноша, страстный натуралист.
Елена Степановна вошла к Клоссовскому в кабинет той же бесшумной походкой, как и в первый раз, и директор тем же гостеприимным жестом предложил ей мягкое кресло.
— Иван Александрович, я пришла узнать результат.
Казалось, директор будет долго молчать, потом разведет руками и вежливо откажет. Но Клоссовский не заставил Елену Степановну ждать. Он действительно развел по привычке руками, но заговорил с той мягкостью, которая сразу видна в человеке, желающем сказать что-то приятное:
— Сергей Лазо принят. Скажу вам прямо — экзаменаторы утверждают, что таких способных учеников в гимназии не бывало. Вам остается заказать сыну форму, без которой в гимназию нельзя являться.
Елена Степановна, заметно оживившись, подала Клоссовскому руку и ушла.
Клоссовский не выдумывал. Еще до педагогического совета Орлов, разыскав латиниста, увлек его в сторону и признался:
— Батенька, я такого юношу еще не видывал.
— Про кого вы толкуете, Сергей Сергеевич?
— Про Сергея Лазо. Годами юн, а умом и знаниями — зрелый муж.
Сережа пришел в класс в новой гимназической форме. Серая куртка с пятью блестящими пуговицами плотно облегала его фигуру. Талию обхватывал пояс с широкой, почти в ладонь, металлической пряжкой.
— Здравствуй, Лазо! Здравствуй, Сережа! — раздались
К нему подошел такой же смуглый, как и он сам, гимназист со светло-зелеными глазами.
— Юрий Булат. На моей парте свободное место. Садись рядом!
— Согласен! — ответил Сережа.
Булат считался лучшим учеником в классе. С приходом Сергея у него не возникла зависть к новому товарищу, наоборот, он решил, что дружба между ними поможет и ему приобрести новые знания. Сергей, однако, не предложил ему совместно готовить уроки, а самому напрашиваться не хотелось.
— Заходи ко мне в воскресенье, — сказал как-то Сергей.
— С удовольствием!
Через месяц Юра уже знал все подробности семейной жизни Лазо: про смерть отца Лазо, Чорбу, про Кодряну.
Сережа прочитал ему всю книгу Тимирязева.
— Чем чаще я ее читаю, — говорил он, — тем больше познаю жизнь.
Как-то раз Юра принес шахматы и стал учить Сергея игре. Первое время у него слон шел ходом коня, а когда Юра делал ему замечание, то он бил себя ладонью по лбу и восклицал:
— Полупочтеннейший, вы теряете память в юном возрасте. Что же ждет вас впереди?
Юра смеялся.
— Почему ты говоришь полупочтеннейший?
— Вспомнил пушкинские строки про полумилорда.
— Значит, ты намерен стать в конце концов почтеннейшим?
— Избави бог.
— Кем же ты хочешь быть?
— Ученым и слесарем.
Юноши никогда не спорили между собой — Юра любил Сергея и прислушивался к его словам и советам. Сергей чувствовал, что приобрел в Юре настоящего друга.
Елене Степановне нравилась их дружба, она была довольна влиянием Сережи на Степу, лишь средний сын, Боря, оставался своенравным и непокорным. И тот и другой учились в гимназии, но Степа с грехом пополам, а Боря совсем плохо. От услуг старшего брата он решительно отказался. А на мать как-то огрызнулся:
— Ты мне не указ!
Сергей вспылил.
— Прикуси язык! — крикнул он. — Ты грубишь мне, обижаешь Степку, — это еще полбеды, но грубить матери не позволю. Заруби себе на носу!
Чего греха таить, Сергей не любил Бориса.
В седьмой и восьмой класс Сергей перешел с похвальным листом. Его ставили в пример другим по успеваемости и по поведению. Его действительно ни в чем нельзя было упрекнуть, он никогда не отказывался помочь товарищу, но ни с кем не панибратствовал, а внимательно приглядывался к каждому из своих сверстников. Он помнил слова Кодряну, что большинство из них считают себя избранными по крови. Он недолюбливал словесника, в котором уживались желчь и либерализм, терпеть не мог лицемерного законоучителя протоиерея Лашкова и готов был при случае задеть его за ханжеские проповеди.
Сергей все чаще вступал в споры с богатыми дворянскими сынками. Они старались обидеть его на каждом шагу, вывести из терпения, но Сергей сдерживал себя. Только один раз он навел порядок кулаком и не жалел об этом. На прогулке по гимназическому саду он услышал, как Медынцев бросил вслед ему и Булату:
— Юра — это его барышня!
Сергей обернулся и нахмурил брови.
Медынцев замолчал, но кто-то из его компании шепнул ему на ухо, и тогда он крикнул:
— Весь в папеньку…
Сережа направился к Медынцеву. Булат успел крикнуть: