Комбат
Шрифт:
— Да-да, понимаю.
— И пусть ее там порешат! Пусть лучше волки ее сожрут, чем фашисту достанется! — крикнул он так, что Варвара перепугалась, не услышал бы это на улице кто. Он и сам понял, что не дело сделал, и выругался:
— Да что это со мной, тьфу ты, окаянный?
Варвара вышла, поглядела, вернувшись, сказала:
— Никого вроде нет.
— Как подумаю, Варя, не могу, так и рвал бы их, ей-богу… — признался он.
— Да уж это так, — подтвердила она и спросила то, что надо было ей узнать непременно:
— Али узнал что откуда, дедушка Иван?
Она боялась —
— А чего тут знать-то? Я просто по делу сужу, чтобы, значит, припастись на всякий случай. Не дай бог, конечно, но припастись все не лишне.
— Это верно, — успокоилась она, подумав про себя, что надо хлеб сжечь самим, а то ему не уйти — стар: догонят или убьют, и тогда вся семья пропадет.
— Пойду я, Варя, — встав, проговорил он. — А то не хватилась бы Александра.
— Все хочу тебя спросить, да не пришлось вот, что, по-твоему, будет теперь? Я не то хочу знать, что ты в утешение людям говоришь, а как сам про себя думаешь?
— А по-твоему, что же будет? — вопросом на вопрос ответил он.
— Знала бы, так не спрашивала.
— Аль не знаешь?
— А ты разве знаешь?
— Знамо дело. Что же для нас с тобой теперь еще может быть, как не работа за себя и за мужиков, ежели немца не пустят сюда? А ежели немец придет, так, поди, не будем любоваться на него? Али как?
— Да уж это ясно.
— Так чего же еще? Побить мы его побьем, ясно дело. Нас побить нельзя. А вот каково это каждому достанется, другое дело… Да что об этом думать теперь, когда дело идет, Варя, о всей России!
— Да, об этом теперь думать не приходится, — согласилась она.
— Чего же ты тогда не знала? — усмехнулся он.
— Да так как-то… на душе не сладко… Всякого надумаешься…
— Да, жизнь не сахар, что и говорить, и на душе всяко бывает… — вздохнул он. — Это все так, а надо дело делать. Надо, а то хуже будет. Ну, так я пошел.
— Можешь быть в надеже, дедушка Иван, — заверила Варвара его.
— Ну и ладно, и хорошо! — удовлетворенно сказал он и вышел.
Вечером, придя с работы, он сразу забирался на печь. Печь была у них просторна, тепла, удобна. Ложись хоть вчетвером, места хватит. Заберешься на нее, и никому не мозолишь глаза — ворочайся с боку на бок, грей иззябшее, ноющее тело. Но залезть на печь стало не так-то просто. Он садился на деревянную лежанку, приделанную сбоку печи, разувался, совал портянки в печурку, с трудом, не сразу поднимал одну ногу на лежанку, брался рукой за приделанную над лежанкой к стене лесенку, в две широкие, из половых досок, ступени, и, опираясь одною рукой о лежанку, а другою держась за лесенку, тянул себя вверх. Потом выпрямлялся, чувствуя, как дрожат руки и ноги, брался за край печи, ступал на первую ступеньку, потом на вторую, наваливался на печь и, ерзая туда-сюда грудью и подталкиваясь руками, заползал за занавеску. Старался, чтобы Александра не видела, и, успев залезть без нее, был доволен; когда же не успевал и она, помогая, с обидой выговаривала ему, чувствовал себя пасмурно. Не помощь ее была ему неприятна, а тяжело, что и это-то вот пустое дело не мог уже сделать,
В один из таких вот вечеров, когда он уже задремывал на печи, по мосту раздался торопливый, гулкий топот, дверь размахнулась настежь, и бабий испуганный голос прокричал:
— Чего сидите-то, наши идут!
— Кто? — не поняла Александра.
— Кто-кто, армия идет! От Осинника идут!
И снова только топот — дверь и то не закрыли.
Осинник был с западной стороны деревни, от большой дороги. «Неужто уходят, оставляют нас?» — ознобом прошло по телу. Он сдернул занавеску и сразу встретился с перепуганной, бледной Александрой. Как слезал с печи — не помнил, но когда, торопясь, приковылял на улицу, вся деревня уже сбежалась к околице.
В сумерках, полем от леса, шли наши войска. Шли не строем, а как-то растрепанно, только придерживаясь дороги, и то не всегда. Если сбоку дороги было место суше, сворачивали туда, и колонна делалась шире, будто это была толпа, где всяк по себе и идет как ему надо.
«Не до чего, видать», — думал старик, по своему прошлому армейскому опыту зная, что такое движение войск бывает, когда все смертельно устали. Солдаты были в пилотках, шинели намокли от только что стихшего дождя и казались не серыми, а черными. Полы шинелей, почти у всех, спереди были подогнуты под ремни, и ноги в обмотках казались тощими, а ботинки огромными. Брезентовые сумки, гранаты, саперные лопатки оттянули ремни и болтались, наверно, мешая идти, но на это никто не обращал внимания.
Вдруг раздалась зычная команда:
— Стой! Подтянуться!
По колонне прошло движение. Люди разобрались по рядам, выправили полы шинелей, поправили ремни, и командиры стали по своим местам.
Женщины пошли сбоку колонны, спрашивая, нет ли кого здешних или, случаем, не слыхал ли кто об их мужьях, братьях, отцах.
Нет, никого здешних не было, и никто не мог сказать о них ничего.
Винтовки к ноге, выстроились среди деревни бойцы, выравнялись, рассчитались по порядку номеров, и когда пожилой, седоватый командир убедился, что отставших нет, приказал разводить людей по домам.
Вскоре и в их дом зашел молодой, невысокий, плотный сержант и спросил:
— Ну, хозяева, примете ли нас?
— Да что вы? — обиделась Александра. — Заходите, заходите!
Сержант стал у двери и, оглядывая ноги бойцов, одним говорил — проходи, других сердито поворачивал:
— Сказано — ноги вымыть как следует! Давай назад!
— Ничего, ничего, я уберу, — вмешалась было Александра, но сержант отрезал:
— Порядочные люди в дом грязи не носят, — и продолжал так же придирчиво осматривать своих людей.
Когда все вошли и сели — кто на лавки, а кто и прямо на полу, сержант усталыми глазами посмотрел на старика с Александрой и снова спросил:
— Нам где можно расположиться?
— Да здесь, здесь, мы в маленькую половину перейдем, — видя, что многие из бойцов как сели, так уж и спят, торопливо сказала Александра.
— У нас служба, знаете ли, — извинительно проговорил сержант, — надо, чтобы для оружия и одежды у каждого свое место было. А то неразбериха выйдет. Можно гвозди по стенам наколотить?