Комиссар
Шрифт:
Интересно вот что. В двух шагах стоял Лекса с наганом в кобуре — я даже не уверена, что кобура была застегнута. Если б пленный этот догадался выхватить у Лексы наган, я бы, скорее всего, была мертва. А так, при всей эффектности жеста со стаканом, летит кусок стекла довольно медленно, а реакция у Белоусова хорошая, на мое счастье.
— Лекса! Да, этот ротозей, пожалуй, запросто проворонил бы наган, — хмыкнула Аглая. Саша отвела глаза. Между этими двумя явно что-то происходило. Саша надеялась, что это не станет ее делом. Но опасалась, что станет. Опасное дело — романы в действующей армии.
— В
— Знаю, я много дралась в детстве. Улицы Белостока — не место для благородного боя.
— Завидую.
— Брось, чему тут завидовать? Мы и ужинали-то не каждый день…
— Догадываюсь, — грустно сказала Аглая. Перевернулась на живот, опустила голову на сложенные руки. — Наверно, таким детям кажется, что если ты досыта поел, тебя не бьют дома или на улице, у тебя есть обувь по сезону — это и есть счастье. А я свою жизнь провела среди людей, которые все это воспринимали как должное. И знаешь что, Саша. Они, эти люди, разные, но сходны в одном: все как один глубоко, неизбывно несчастливы. Живут мелкими страстями или странными какими-то фантазиями. Страдают от меланхолии.
— Буржуазное упадничество, — зевнула Саша. — Что нам на них равняться. Когда мы изменим общество, изменятся и люди.
— Ты думаешь? Я в этом не уверена. Или, возможно, мы не делаем сейчас чего-то для этого. Упускаем что-то важное. Пока мы сражаемся, нам кажется, что это преждевременно. Но как только мы победим, сразу станет поздно.
Мы сейчас не знаем, будем ли завтра живы. Ребята не знают, не голодают ли их семьи. Мы даже не знаем, не напрасно ли это все, победим ли мы… особенно теперь, без Петрограда с его заводами. Однако мы верим, что война закончится, мы преодолеем разруху, установим социальную справедливость — и начнется настоящая жизнь. Но я думаю иногда… а вдруг тогда-то мы поймем, что настоящей жизнью и было то, что происходит с нами теперь? Только вернуться сюда из этого счастливого-несчастливого будущего мы уже не сможем.
— Экая Благоразумная Эльза ты сегодня. Спать давай.
— Давай, — Аглая завозилась, устраиваясь поудобнее на своей койке. — А насчет оружия, комиссар… Да, завтра мы начнем заниматься, и я буду учить тебя быстро стрелять из разных стволов. Но запомни: твое главное оружие — твой ум. Его никто у тебя никогда не отнимет. И все же иногда требуется колоссальное мужество, чтоб им пользоваться.
***
— А сейчас вам будет говорить наш комиссар, товарищ Гинзбург.
Голос Князева звучал буднично. Казалось, он не прикладывает никаких усилий к тому, чтоб его отчетливо слышал каждый из полутора тысяч человек.
Каждый из тысячи пятисот двадцати трех человек, напомнила себе Саша.
Вчера Саша попросила у Николая Ивановича утюг и битый час гладила форму. Хотя и знала, что формы будет не видно из-под шинели.
Саша сделала шаг и выступила из-за плеча Князева. Второй шаг — обошла его. Третий
Вся ее работа в пятьдесят первом была проделана ради возможности совершить эти три шага. А может, и все, что она делала последние десять лет.
Перед Сашей зияла могила. Красноармейцы два дня жгли здесь костры, чтобы земля хоть немного оттаяла и ее удалось раскопать.
Сорок семь бойцов пятьдесят первого полка лежали в могиле. Все вместе, командующие и рядовой состав. Сорок три из них погибли в бою за Рытвино и еще четверо уже после, от ранений.
— Товарищи, — сказала Саша и поняла, что получается слишком тихо, ее едва слышит первый ряд. Откашлялась. Глубоко вдохнула. От живота, на полном дыхании, отчетливо артикулируя, посылая голос вперед, заговорила снова. — Товарищи!
Мы сражаемся под красным знаменем. Красный — цвет крови, пролитой за общее дело народа. На борьбу встала вся наша огромная страна, от Днепра до Белого моря. И в других странах люди готовы воевать за себя. Мы не будем больше убивать друг друга за интересы господ. Мы не будем больше голодать, чтоб буржуи могли богатеть. Мы будем бороться за то, что принадлежит нам. Страшной ценой мы платим за будущее, в котором люди станут равны и свободны. Те, кто умирает за это будущее, навсегда становятся его частью. Вот имена наших братьев, лежащих здесь…
Сорок семь имен и фамилий Саша учила полночи, чтоб сейчас ясно и четко проговорить их, не подглядывая в записи. Единым алфавитным списком, без деления по рангам и должностям. Никого не забыла. Назвав последнюю фамилию, повысила голос, разворачивая послание, распространяя его по замершей толпе, как волну:
— Они бились и погибли за свободу и счастье для всех. Мы доберемся до тех, кто виновен в их смерти. Мы заставим их посмотреть нам в лицо и отплатить нам за все! Мы идем, чтоб отомстить за своих и забрать свое. Пусть только попытаются нас остановить!
Глава 16
Глава 16
Начальник департамента охраны государственного порядка Андрей Щербатов
Март 1919 года
— Верно ли я понял, что вы просите содействия светских властей в организации контроля за посещением богослужений? — спросил Щербатов. — То есть вы хотите вести учет, кто как ходит на службы? И считаете нужным применение санкций к тем, кто недостаточно регулярно посещает церковь?
— Вы поняли все совершенно правильно, — ответил отец Савватий.
Щербатов и прежде с трудом разбирался в церковной иерархии, а после отделения Церкви от государства она вовсе перестала подчиняться формальным правилам. Насколько ОГП удалось установить, иеромонах Савватий, настоятель епархиального Собора, по сути исполнял обязанности Рязанского епископа, хотя формально эта должность уже год была вакантна.
Невысокий худой священник с жидкой козлиной бородкой носил простой, забрызганный уличной грязью подрясник. На груди его висело штампованное оловянное распятие. Отец Савватий никак не выглядел фигурой, наделенной авторитетом и властью. Но теперь многое оказывалось не тем, чем выглядело.