Комиссия
Шрифт:
– А неужели? Когда я горю либо тону, тогда всё вокруг меня виноватое есть!
– Сундуки-то ты из огня, Григорий, таскал? Сам горел, а из огня их выносил? Значит, нужно тебе твое добро?
– Таскал!
– согласился Гришка.- Што успел. А што с собою не увезу, хотя свое добро, хотя землю вот энту, хотя бор сосновый кругом, хотя и тебя, Устинов, дак энто всё да пожечь! Всё ба! До края! Тебя бы, Никола, особенно!
– Братья у тебя здесь родные!
– никак не соглашался Устинов.
– Братья в Лебяжке - сам уедешь, им добро осталось бы!
–
– спросил Гришка.- Смех же один, а не братья! И Сухих захохо-тал, подошел к табуретке, схватил ее за ножку и тоже бросил в огонь.
– Смех один, ей-бо! Што попридумывали, а? Братьев попридумывали! Выплюнул цигарку на землю и по привычке затоптал ее ногой. Повернулся и пошел к своей подводе.
Через минуту, ругая последними словами коней и всё на свете, Гришка Сухих уже выезжал из пожарищного круга в темную, безмолвную степь.
Он уехал бы, не оглянувшись, но Кудеяр крикнул ему:
– Григорий! Ты пошто же энто? Ты сам себя пожег, Григорий! Сам?
Сухих попридержал коней и обернулся. Погрозил кулаком:
– Ладно, што ты, Кудеяр! Другого дак я ба сейчас и спалил за слова! Ладно, што ты, Кудеяр! Другого ба пихнул ба вот в пожар, и хорошо ба получилось!
– И он снова понужнул коней палкой, кнута у него не было, а потом обернулся еще раз: - Ждать мне некогда! А то ба подождал! Посидел ба у огонька-то! Поглядел - кто ишшо-то на мой огонек явится, кроме как вы! Поджигатель - он же завсегда выходит дело рук своих поглядеть! Как убивец выходит к убиенному. Но недосуг. Недосуг, да, может, и не явится никто, кроме вас троих! Ну покеда! Бывайте здоровы, братья-товарищи! Встретимся ишшо! Обязательно!
И Гришка еще сильнее взялся колотить коней и стал быстрее уплывать из красного круга в темную степь, и уже оттуда, из темноты, донеслась вдруг его совсем странная, даже и не мужичья, а бабья песня: "Лети-и-и, казак, ле-ети стрело-о-ою..."
Погромыхивая железной цепью по мерзлой земле, следом за Гришкой кинулся из бора черный кобель, за этим - другой, обгорелый, на трех ногах.
Смирновский, Устинов и Кудеяр молча смотрели на затухающий огонь... Вот он и амбаруш-ку сожрал - груда угольев осталась, и снова нет продолжения его буйной жизни.
Смирновский сказал:
– Ну? Едем!
– И пошел к розвальням.
Устинов - за ним.
А Кудеяр не пошел, остался на месте, еще побормотал об огне и пламени и крикнул:
– Николай Леонтьевич! Нельзя нам отсюдова удаляться! Ты же знаешь нельзя и нельзя!
– Пошто?
– удивился Устинов, и Смирновский тоже обернулся:
– Почему? Что такое?
– Нельзя и нельзя!
– взмахнул обеими руками Кудеяр.
– Как Сухих объяснил, так и будет: оне придут! Сами!
– Кто они?
– Поджигатели! А когда мы не дождемся, не увидим, не узнаем их - тогда ими же и окажемся! Поджигателями! Он верно сказал, Сухих: нельзя!
Смирновский сердито и резко подтвердил:
– Едем!
– А я тебя не прошу, Родион Гаврилович! Я знаю, тебя не допросишься, нет. Ты останься, Никола, тебя прошу и умоляю:
Смирновский остановился, посмотрел на Кудеяра.
– Николай, - сказал он, - заходи сзади! А я - спереди! Берем его в сани и увозим. Не оставлять же человека одного? Берем!
– Ну, куда же мы его увезем, Родион Гаврилович?
– засомневался Устинов.
– Он всё одно прибежит обратно. Он и дорогой будет метаться. Нет, так не пойдет!
И Кудеяр подтвердил:
– Всё одно - прибегу обратно! И в санях буду метаться! Буду! И тебя буду звать оставать-ся здесь, Левонтьевич! Умолять и плакать перед тобою! И рыдать. Пошто ты не хотишь-то быть со мною?
– Не хочу.
– А сказать тебе, Устинов? Скажу: ты правды боишься! Ты боишься ее и меня через ее же! И бежишь, бежишь, бежишь меня едва ли не всю свою жизнь! А я не отстану, я не сёдни, дак всё одно завтре тебя настигну, не дам тебе бежать от правды ко лжи! Не дам! Не позволю! Не бегай же боле, Никола Устинов, останься со мною!
– Ладно!
– кивнул Устинов.
– Поезжай, Родион Гаврилович, а мы посидим у тепла. И у пепла.
Смирновский махнул рукой и вскочил в розвальни.
Звали этого мужика обыкновенно: Дмитрием. Дмитрий Пантелеймонович Янковский, его предки из Минской губернии происходили и тоже были раскольниками.
Поколения Янковских сначала жили в Лебяжке как все: пахали, сеяли, жали, а потом заметно начали вымирать, дети - в младенчестве, взрослые - не дождавшись детей и внуков.
И остался в конце концов один Янковский Дмитрий, тоже бездетный. Сам жил долго, а вот продолжения рода не сделал, завершал собою несчастливую фамилию.
Правда, ни фамилии его, ни имени давно уже никто не знал, все забыли их, и сам-то он тоже забыл, жил под званием Кудеяра.
Под таким именем разбойничал долгое время разбойник на Руси, даже не один, а много их было, Кудеяров, и все великие клады закапывали в землю, по сю пору никем не найденные. Почему к маломощному мужику Янковскому Дмитрию пристало этакое название, сказать было нельзя. Пристало, и всё тут.
Жил он в избенке на отшибе от Лебяжки, чуть подальше того места, где нынче была постав-лена новая школа, жил со своей полуслепой старухой. Выйдет Кудеяр на пашню, поработает до обеда, потом бросит свой армячишко в борозду, ляжет на него, руки за голову и глядит, и глядит неподвижно в небо. Кони ходят поблизости в упряжке, то ли травку пощипывают, то ли просто так глядят кругом, а хозяину и дела нет.
Неделями целыми от Кудеяра слова никто не слышал, а вот других слушать он готов был всегда, и как только мужики соберутся посидеть по-над озером на бревнышке, он тоже к ним присядет с краешку и слушает, но сам - немота немотой.
Выезжал из Лебяжки Кудеяр редко, в Крушиху и то его не сговоришь, он лучше из трети и даже исполу отдаст кому-нибудь продать свой продукт на базаре, чем сам будет этим занимать-ся, но изредка запрягал он коней и ехал куда-нибудь далеко - на железную дорогу или в уездный город.