Комиссия
Шрифт:
И вот уже тогда, наслушавшись разного проезжего люда, потолкавшись просто так, с пустыми руками, на ярмарках и на постоялых дворах, Кудеяр отверзал уста свои.
– Мужики! Крестьянство-христианство!
– кричал он, бегая по улицам Лебяжки.
– Задавит нас всех вскорости чугунка! Всех измолотит в себе: баб и ребятишек, старух, стариков! Береги-тесь! Сожрет она все седины человеческие, сожрет глазки детские, голубые и младенцев с непросохшими пупками тоже сожрет! Мужики! Люди! Христианство! Послушайте меня, Кудея-ра прозвищем! Послушайте все, не отвергайте правду клятвенную: конец настает крестьянству и аминь! Недолго еще осталось пахать и сеять нам под небом сим - и так уже закормили мы города, и беснуются там люди, и ладят ненужные предметы, и
В последний раз бегал Кудеяр по Лебяжке, и слышно было, даже по селу Крушихе, когда народ уже страдовать начал, а он бегал и кричал:
– Царя убили! Убили царя, и деток его, и других много с им вместе! Царя убили, и крестья-нство вот так же убитое будет! Будет и будет!
Устинов тогда, слыша кудеяровские вопли, думал: "Тьфу ты, пропасть какая! Сколь народу побито уже в России, а кто более всех виноват в этом? Царь виноват, более, чем он, - кто же? Так почему же он-то убитым не может быть? Какую он жизнь сделал, такая его и убивает, делал бы другую - и сам оставался бы живой! Один только расстрел девятьсот пятого года припом-нить, и то - почему и он царю даром должен пройти?" Устинова это обижало, он сам бы царя стрелять не стал, не его дело, но что для кого-то это было делом он представить мог вполне. Когда человек чинит расстрелы и бессмысленные войны - почему он сам-то во веки веков должен быть невредимым? Нет уж, тут дело наоборот - кто казнит, у того голова должна быть заложена, сделал не так, казнил зря - отвечай собственной головой. Иначе не будет никакой управы на казнителей. Не хочешь этого - не ходи в цари и владетели, иди в мужики. Вот тут Кудеяр был прав: более святого дела, более человеческого, чем крестьянство, нет, вот и иди в него, скрипи землею на зубах, спи на соломе в пашенной избушке, ломись от боли в руках-ногах и в спине после каждой страды. Плохо? Трудно? Зато голова у тебя не заложена и вреда ты не сделаешь никому и никогда, а сделаешь только пользу.
Но Кудеяру разве можно было что-нибудь втолковать, когда он бегал, шалый, патлатый, по улицам? А встретив тебя, дикими глазами уставится в твои глаза, и бородой в тебя тыкается, и руками машет - показывает конец света.
Двое-трое в Лебяжке было мужиков, те, как послушают Кудеяра, так и запьют, не глядят, что и праздника нет, что работы в поле и на ограде у них по горло! Из-за этого сильно не любили Кудеяра бабы, и, только он покажется на улице, они загоняют своих мужиков в избы, закидыва-ют крюками двери.
Иной раз Кудеяра спросишь:
– Ну, как это всё худо да худо тебе? В чем оно - худо-то?
– А во всем!
– отвечает он.
– Во всем как есть!
– Солнышко вот светит! Разве худо?
– Погаснет и оно... Погаснет и не засветит более.
– Зачем ему гаснуть? Оно светится, жизнь дает! Мне дало жизнь! Вот я и живой, баба у меня и ребятишки в избе - живые. Пошто же ты и меня призываешь "худо" кричать?! Нехорошо! Несправедливо жизнь от корки до корки хаять, обижать ее!
– А надолго ли? Живые в твоей избе - надолго ли?
–
– Я не беду, я правду кликаю! Глаза снова и снова людям открываю: обреченные мы все, крестьянство!
Устинов от встреч с Кудеяром не запивал, но тоже говорил - безумство это, и не кто, как сам Кудеяр, предупреждая людей о конце света и крестьянства, этот самый конец может накликать, потому что лишает человека здоровья и сил. Заразный он и легко может свою болезнь на других перекинуть. На Устинова - нет, но за всех ручаться нельзя. Еще, повторял и повторял Устинов, это от безделья у Кудеяра происходит, а безделье оттого, что нету у него ребятишек. Бездетные запросто чудаками делаются, один птичками увлекается, другой - голубей гоняет, еще кто-то кошек разводит. Не мужики всё это, а блаженные какие-то! У кого есть ребятишки, особенно если ими полна изба, - тому ни такие занятия, ни разные там концы света в голову не приходят, там надо об ребячьей жизни, а не о своей смерти заботиться.
Так говорил Устинов Кудеяру в глаза.
А вот за глаза и только для самого себя говорил о нем не совсем так, потому что кудеяров-ский страх, бессвязный, почти овечий, в жизни тоже был. В жизни был, в воздухе был, еще где-то был, существовал. И Кудеяр чуял его существование. Даже овцы его так не чуяли, как он.
Ведь это же правда, что человек по земле ходит, от земли живет и кормится, а беречь ее не умеет, да и не хочет, оскорбляет ее! Выпачкается в ней и говорит: грязный-то я какой!
Устинов был мужик из чистоплотных, любил в бане париться и под рукомойником полоскаться, но вот сказать о земле, будто она грязь, да как же так?
Человек от матери родится тоже в крови и в остатках каких-то ненужных, которые выбросят после на помойку, но ведь никто не говорит о матери, будто она - грязная?
Землею рождаются все люди - и дети, и отцы, и матери, и предки, и потомки, - а спроси, узнают ли они в лике ее мать родную? Любят ли ее? Или только притворяются, будто любят, на самом же деле хотят от нее только брать и брать, в то время как любовь - это же ведь умение отдавать? И даже не может истинно любящий человек не дать. Земля всегда готова погибнуть ради людей, источиться для них, изойти в прах, а найди-ка такого человека, который скажет: "Готов погибнуть ради земли! Ради лесов ее, степей, ради пашен ее и неба над нею!"
И тут невольно вспомнишь о Кудеяре: может быть, действительно нужны такие, как он, вещуны? Чтобы напоминали людям о неоплатном их долге перед землею, перед жизнью и богом? Чтобы денно и нощно опасались конца света, помнили, что он действительно может случиться? Их юродивыми зовут, этих людей, их презирают, а в то же самое время по насилию и по приказу в юродивые никто ведь не идет, люди шли на юродство и презрение, на позор и муки добровольно, по указу одного только бога, потому что, родившись, поняли: такой у них крест, надо его нести!
И возлагает человек на немощные свои плечи этот тяжкий крест, во много крат больший, чем силы человеческие, и несет его до конца жизни. И не совсем уж зря Кудеяр природой придуман. Он-то придуман ею, а тебе-то думать самому: зараза этот Кудеяр и дурная болезнь или исцеление от недугов твоих?
Смирновский уехал, остались Устинов и Кудеяр. Сели на огромный пень. Всё еще было вокруг светло как днем, пожар остался без пламени, но светил изнутри всего сгоревшего малыми и огромными угольями.
Кудеяр шептал тихо:
– Огонь! Огонь! Пламя! Пламя!..
– Потом спросил: - Никола! А сызнова вся жизнь может, нет начаться?
Устинов и сам не раз об этом думал, но только для себя.
– К чему спрашиваешь-то?
И Кудеяр стал говорить, повторяя устиновские мысли, как если бы слышал их когда-нибудь от него:
– Может, нет ли быть, штобы первый пахарь сызнова первую борозду проложил бы? Штобы жизнь вторично зачалась и священная книга была бы по-другому написана? И человек бы по-другому, по истинно человеческому пути пошел бы? По чистому пути! Никем не замаранному, никакими колеями не разбитому?!