Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

Набоков Владимир Владимирович

<Там под туманными и короткими днями, Чуждое по своей природе миролюбию, Родится племя, которому не больно умирать>.

I

Замтивъ, что Владиміръ скрылся, Онгинъ, скукой вновь гонимъ, Близъ Ольги въ думу погрузился,   ⁴  Довольный мщеніемъ своимъ. За нимъ и Олинька звала, Глазами Ленскаго искала, И безконечный котильонъ   ⁸  Ее томилъ, какъ тяжкій сонъ. Но конченъ онъ. Идутъ за ужинъ.

Постели стелютъ; для гостей Ночлегъ отводятъ отъ сней ¹²  До самой двичьи. Всмъ нуженъ Покойный сонъ. Онгинъ мой Одинъ ухалъ спать домой.

^10–12Ср.: Роберт Лайелл, «Нравы русских и подробная история Москвы» (Лондон, 1823), с. LIII–LIV, LVII:

«Мадам [Полторацкая], мать джентльмена, которого я сопровождал, устраивала „f^ete“ <„торжество“>… в воскресенье, следующее за нашим прибытием в это поместье [Грузино, возле Торжка]. То и дело в течение всей субботы прибывали экипажи со знатными гостями… Хотя дом мадам [Полторацкой] был внушительных размеров, я удивлялся, где все эти гости, примерно пятьдесят особ, найдут себе комнаты для ночлега… Вечерними развлечениями были беседа и карты, и в 11 часов сервировали изысканный ужин, по завершении которого мое внимание привлекло зрелище суматохи и последовавшего беспорядка. Столовая, гостиная, зал, все подходящие помещения, в которых мы провели вечер, были превращены в спальни… Количество кроватей… [оказалось] недостаточным… множество постелей было немедленно устроено на полу, некоторые на креслах…

На следующий день я посетил „с утренним визитом около одиннадцати часов“, один из домов, где разместились несколько знакомых мне мужчин… Зал и гостиная превратились буквально в казармы: софы, диваны и кресла были сдвинуты вместе и покрыты постелями — а их утомленные или ленивые обитатели… полдесятка дворян… [в одном таком пристанище], завернувшись в роскошные шелковые длинные ночные рубахи, лежали или сидели в кроватях, пили кофе, чай или курили табак в атмосфере зловония и в окружении ночных горшков и неопрятного тряпья, образуя необычайно пестрое сообщество».

II

Все успокоилось: въ гостиной Храпитъ тяжелый Пустяковъ Съ своей тажелой половиной.   ⁴  Гвоздинъ, Буяновъ, Птушковъ И Фляновъ, не совсмъ здоровой, На стульяхъ улеглись въ столовой, А на полу мосье Трике,   ⁸  Въ фуфайк, въ старомъ колпак. Двицы въ комнатахъ Татьяны И Ольги вс объяты сномъ. Одна, печально подъ окномъ ¹²  Озарена лучемъ Діаны, Татьяна бдная не спитъ И въ поле темное глядитъ.

³половиной[тв. пад.]. Галлицизм, «moiti'e» <«половина», «благоверная»>. Французские поэты «возвышенной» школы, или «cheville», — использовали термин «moiti'e» в совершенно серьезных стихах. В одном месте «Генриады» Вольтера встречается: «Et leurs tristes moiti'es, compagnes de leurs pas» <«И их печальные половины, их спутницы»>.

⁸ фуфайке.Пушкин использует слово, происходящее, предположительно, от немецкого «Futterhemd» <«поддевка»>, что соответствует французскому «camisole de laine» <«шерстяной камзол»> или «gilet de flanelle» <«жилет из фланели»>. Я предпочел употреблявшееся в Англии в восемнадцатом веке (ок. 1800 г.) «gilet de dessous» <«жилет, надеваемый под низ»>. В мое время слово «фуфайка» употреблялось, в основном, в смысле «вязаный жилет» или «свитер», но с эпитетом «нательный», что было близко по смыслу к «рубашке с короткими рукавами». Думаю, что Трике остался на ночь в своем фланелевом жилете.

¹¹Одна печально.Должно быть, вероятно: «Одна, печальна».

¹⁴поле.Используется в смысле «открытое пространство». Тот же мотив встречается в ранней поэме Пушкина «Цыганы», строки 26–29:

В

шатре одном старик не спит; Он перед углями сидит, ......................... И в поле дальнее глядит…

III

Его нежданнымъ появленьемъ, Мгновенной нжностью очей И страннымъ съ Ольгой поведеньемъ   ⁴  До глубины души своей Она проникнута; не можетъ Никакъ понять его; тревожитъ Ее ревнивая тоска,   ⁸  Какъ будто хладная рука Ей сердце жметъ, какъ будто бездна Подъ ней чернетъ и шумитъ... «Погибну,» Таня говоритъ: ¹²  «Но гибель отъ него любезна. «Я не ропщу: зачмъ роптать? «Не можетъ онъ мн счастья дать.» —

^8–9В русском варианте «Неистового Роланда» Ариосто, песнь XXIII, октавы С–CXII, написанного Пушкиным в 1826 г. (см. мой коммент. к главе Первой, LIV, 4), наш поэт переводит отрывок с французского («son coeur se glace: il lui semble qu'une main froide le lui presse» <«его сердце леденеет: ему кажется, что холодная рука сжимает его»>) четырехстопной строкой:

Как бы холодная рука, Сжимает сердце в нем ужасно…

Странные перегруппировки и перемещения!

В итальянском тексте читаем (песнь XXIII, октава СXI,6):

Stringersi il cor sentia con fredda mano… <Чувствовал, как сердце сжимает холодная рука>.

Лудовико Ариосто (1474–1533) начал эту историю рыцарской любви в 1505 г. и работал над ней в течение одиннадцати лет. Первое издание (1516) содержит сорок, а издание 1532 г. — сорок шесть песен (4842 октавы). Способный француз Луи Элизабет де Лавернь, граф де Трессан (1703–83), потратил три месяца, чтобы пересказать легкой французской прозой искусные напевы божественного Лудовико. Хотя этому изданию предшествовали несколько версий, намного более точных, — только «Неистовый Роланд» Трессана, «героическая поэма Ариосто» (1780), многократно издавался, с большими или меньшими исправлениями (например, Паннелье, 1823), в течение всего девятнадцатого столетия.

IV

Впередъ, впередъ, моя исторья! Лице насъ новое зоветъ. Въ пяти верстахъ отъ Красногорья,   ⁴  Деревни Ленскаго, живетъ И здравствуетъ еще донын Въ философической пустын Зарцкій, нкогда буянъ,   ⁸  Картежной шайки атаманъ, Глава повсъ, трибунъ трактирный, Теперь же добрый и простой Отецъ семейства холостой, ¹²  Надежный другъ, помщикъ мирный И даже честный человкъ: Такъ исправляется нашъ вкъ!

³В пяти верстах от Красногорья.В славянских географических названиях идея «красного», «прекрасного», «праздничного» иногда приближается к значению слова «красный» как историческому выражению живой магии огня, наступления весны и т. д., а от «красного — подобного пламени» во все времена легко было сделать шаг к «красному» — в его обычном сегодняшнем смысле. Хотел этого Пушкин или нет, но заурядное название поместья Ленского, имеет больше связи с мифологией и магией, чем это можно было бы выразить в переводе. Словосочетание «Красная Горка» ассоциируется не только с идеей живой естественной красоты (или, более определенно, с цветом красного камня, красного песка, красноватой сосновой коры), но также и с некоторыми из тех восторженно исполняемых, но ставших традиционными, языческих обрядов в честь Майского дня и весенними играми, которые, впрочем, слишком скучны, чтобы читать о них в работах по антропологии.