Комментарии
Шрифт:
Я не писал – события наползали. Эти дни в Кёльне был фестиваль австрийско-немецкой поэзии в Литературхаузе, и действо это с мастер-классами и чтениями продолжалось три дня. Сегодня разъехались. Меня позвали для разных знакомств и читали меня в переводах – Хендрик Джексон и поэты круга издательства Kookbooks. Это поколение между 30 и 40. А хозяйка и гл. редактор издательства Daniela Seel оказалась 1974 г.р. – девушка весьма неформально выглядящая (один чулок – белый, другой – чёрный и, кажется, только что спрыгнула с велосипеда). Относятся к ней все с обожанием, ведь она, говорят, сама интересно писала, потом оставила это занятие и запустила издательство со смехотворной суммой, которое сейчас аналог американского The New Directions в области немецкоязычной поэзии и почти все их книги получают награды. И Джексон, читавший то в голос, то шёпотом (sound art) и Ульяна Вольф, выступившая с необычным для неё проектом
Кажется, в этой среде процессы чуть-чуть другие, чем у нас. Как раз социальные и документальные линии отодвинулись, а стали возможными ходы, табуированные в прежние годы – миф, метафизика. Ценятся пространственные образы. Метафизика скорее похожа на аналитику, а пластическая сторона мне, конечно, понравилась (увы, я не очень-то их понимаю со слуха, но часто есть английские переводы). Это герметичность совсем другой природы, чем мне известная (надо подумать ещё). Муж Вольф – американец Кристиан Хауки (Hawkey) связан и со Школой языка и с Ашбери и сам очень визуален, при этом огромная скорость трансформаций вещей и событий, короче, множество аргументированных превращений, не уводящих текст совсем в сюр, но в экспрессивность. С людьми этого бэкграунда мне легко общаться – то, что мне недоступно как слушателю в аудитории, становится яснее в разговорах. Я ощутил барочный и возвышенный (но сухой) дух на этих чтениях. Продавать книги на развале в фойе явился сам хозяин знаменитого кёльнского магазина Клаус Битнер (так и магазин называется, аналог St Marks на 3-ей Ав. в NYC, чем мне когда-то грезился наш Ad Marginem, да сорвалось!) Это человек легендарный, и если знает, что перед ним не просто покупатель, а и автор, он преображается – он кладезь сведений. В зале, где читают, никто не дымит, не прячется в тарелку, как в ОГИ – ценится чистота фонетического континуума.
С ужасом смотрел выступление американского кандидата макКейна, где он орёт: fight! fight! Надо вообще-то прекратить заглядывать в политические разделы.
С австрияками ты угадываешь. Вообще после этого фестиваля у меня возник интерес к немцам – они хотят меня пригласить весной на чтения в Дубай, если я смогу владеть микрофоном (не уверен). Но в любом случае, это дружественная и заинтересованная реакция.
Москва после <книжной> ярмарки оживится. Дело в том, что лето было очень важным. Снова культура отстаёт от политики. Померкли какие-то произведения, писательские голоса. Страна стала чуть-чуть другой сейчас. Мне это уже ощутимо. Но сформулировать пока не могу. Вступает в форму какое-то новое безразличие (в мире), страны не знают, как реагировать на агрессию нескольких игроков, ведь в Европе совершенно никому неохота вмешиваться в какие-то американо-кавказско-российские разборки.
А здесь чувствуется, что запущен LHC, он же БАК, большой андронный коллайдер. Соударения ощутимы. После Вавилонский башни второй по амбициозности проект. Я просто в восторге, читаю массу материалов о нём. Какая красота под землёй! Настоящий миф. Как высадка на Луну, нет, даже серьёзней. Алхимия. Очень в духе того региона, где он расположен.
Редко я открываю китчевые сайты, но сейчас полез из-за К. 20 Всё же он у меня дома бывал, я у него… Давно это было. И я к нему таскал Соснору, помню (Соснора вышел из мастерской, обвёл на Тургеневской совиным взором площадь, увидел надпись на крыше «Летайте Аэрофлотом» и заключил: «Я тоже могу как К.») На этом Open Space много о К. А Илья, естественно, это самое сильно е напряжение в желании преодолеть китчи полная невозможность это сделать. Ав поэзии начиная с 90-х – китч, китч. Ни одного почти нового разработчика формы (ну, пара имён).
20
Известный российский художник.
Вчера обнаружил, что ранняя статья Клемента Гринберга «Авангард и китч» переведена на русский. Есть и оригинал в интернете. Это классная, смешная, иногда точная и наивная старая статья 30-х годов будущего защитника абстрактного экспрессионизма (о котором теперь мы знаем, что в пропаганду его вкладывалось ЦРУ, ху-хи!). У меня Гринберг на полке, 4-й том, как раз совсем поздние
Я снова в фазе амбулаторного лечения (не надолго), и мне снова доступен интернет. Плохо без связи – в клинике нет ни WIFi ни какого другого подсоединения. А мне здесь ещё полтора месяца. Катю сменил мой папа, мы сняли небольшую квартиру, однокомнатную, существуем как в экспедиции.
Собрал писавшийся в разное время, разные годы то по строчке, то по стихотворению цикл «Дирижабли», и оставил его в каком-то для меня законченном виде. Там соотношение прямого времени (сюжетного) и эллипсисов (ассоциативного) таково, что большей информации не нужно. Больше к циклу не возвращаюсь. А интересно, сколько требуется сюжетной «дозы» – кажется, почти не нужно, ассоциативность настолько сильнее прямой информации… Незаконченные вещи самые привлекательные…
Ещё читал о премии Кандинского. Это какой-то китч, да и неприятный по агрессии. Думаю, Гройс 21 посмеялся, он-то понимает, что уничтожая второй план, понимая образ напрямую, возникает плоская чушь. А именно современные медии требуют буквального и прямого понимания. Актуальное искусство.
Ты набросал чудесный панорамный обзор – картина почти карнавальная и в городе и в головах, и даже в твоей квартире… Пресса пугает народными волнениями и пустыми прилавками. Саша Кабанов, главред журнала ШО в Киеве написал сегодня, что у них закрываются куча журналов, но ШО пока стоит. Все пишут о том, что грядёт какая-то стратификация российского общества, поправение, патриотизм и т.д. Премия Кандинского меня впечатлила. Посмотри на OpenSpace, где искусство.
21
Искусствовед Борис Гройс, живет в Кельне.
Sent: Saturday, February 28, 2009 6:13
Саша,
я медленно читаю 22 , сейчас в точке, где возникли руины Москва-Сити. Это гибкая, тончайшая проза, где история дана в обратной перспективе. Я получаю удовольствие от каждой фразы. Короче – читаю эту философскую повесть, которых в России, наверное, и не было.
Пишу тебе, Твой Алёша
Михаил Эпштейн
Космизм и приватность. Памяти Алексея
22
Речь о повести «Сотворение шедевра или Пьета Ронданини».
Если бы у душевной жизненности, живоприимчивости, животворности была своя биологическая мера, Алеша пережил бы всех. Он был наделен разнообразными дарами, и не любительски обширными и смазанными, а с твердой хваткой мастера каждого дела. Не только поэзия, которая его и прославила, но и эссеистика, и фотография, и жанр переписки, и самый драгоценный и все более редкий дар дружбы: крупной, вдохновляющей, сотворческой. Он делал людей счастливыми одним своим присутствием и разговором. Рядом с ним все двигалось быстрее, и все становилось возможным, и самые странные идеи и фантазии можно было потрогать, они становились явью, он рассеивал вокруг семена иных миров, вещи вспучивались, слова плодоносили. Причем в нем не было ничего от мессии, пророка, диктатора: он не требовал признания и подчинения, он просто разбрасывал, дарил, делился. Точнее, он просто был, но так, что его бытие становилось событием для всех, кто с ним соприкасался. Это была закваска, от которой начинало бродить любое сколь-нибудь восприимчивое существо.
И сколь многое в нас, его знавших, навеяно одной только возможностью что-то с ним обсудить, поделиться, услышать его мнение. Одним невзначай брошенным словом он мог определить вещь точнее, чем сорок тысяч критиков и -ведов. У него был абсолютный вкус на все образное, словесное, пластически-визуальное, причем вкус не просто оценки, а вкус подсказки, расширяющий, достраивающий, конструктивный. Он довоображал чужие вещи, стихи, картины, здания, города так, что они становились фрагментами его собственных, еще не написанных вещей, гораздо более интересных и фантазийных, чем предметы его оценок. Всему, что он видел, он был сотворцом, причем он не переписывал, а дописывал, не исправлял, а достраивал. В нем играл дух Сковороды, совопросника и домысливателя встречных. Он был поэтом не просто метафоры, но метаморфозы, метаболы. Он видел и показывал не только сходства вещей, но их бесконечную взаимопричастность и взаимопревращаемость, и это же чувствовалось в его отношении к людям: он вступал с ними в образно-творческий симбиоз.