Комната на чердаке
Шрифт:
— Уймищу денег, наверно, это вам стоило? — вздохнул рыжий Вицек.
— Стоить — стоило. Зато не зря потратили эти несколько злотых.
И опять все удивлялись, покачивали головами, заглядывали во все углы.
— Ой-ой-ой, теперь страшно будет сюда приходить, как бы чего не испачкать! — пошутил Генек, сын дворника.
— Я тебе дам пачкать! Теперь тут уже всегда будет порядок, — похвасталась Зося.
И действительно, теперь легче было поддерживать порядок в комнате. Раньше отчаяние брало, когда взглянешь, бывало,
Булочница Матильда, несмотря на свою толщину, вскарабкалась по лестнице и удивлялась всему, что успели сделать ребята. Потом вернулась к себе вниз и вскоре прислала с Иоасей, горничной доктора, красивое вышитое покрывало на комод и картинку на стену. Игнась осторожно вбил гвоздь в самую середину стены и повесил картинку. Отошел на несколько шагов и полюбовался результатом своей работы.
— Смотрите, что, не красиво?
Действительно, было красиво. На картинке были изображены белые березы на пригорке.
— Это нам будет напоминать деревню, — обрадовалась Зося. — Адась, те березки у холма, помнишь, ведь совсем такие же, как эти, правда?
— Пожалуй, — вздохнул Адась.
Ему вспомнился благоухающий теплый воздух, струившийся над полями. Он подбежал к окну и широко распахнул его.
— Тут совсем иначе пахнет!
— А тебе хотелось бы, чтобы, пахло, как в деревне? Ничего не поделаешь: этого не будет, этого не изменишь никаким лаком и никакой краской.
— Не жалуйтесь! И так теперь все совсем по-другому.
Они только теперь почувствовали и поняли, что иначе живется в их комнатке с тех пор, как она стала красивее. Как-то легче было Игнасю готовить уроки, когда перед глазами у него не торчали облупленные, грязные стены. Зосе веселее было стряпать обед, когда она видела, как много изменилось благодаря их собственной работе.
Но больше всего гордился Адась. Он приглашал по очереди всех посмотреть их комнатку. Однажды ему удалось даже затащить сюда самого дворника.
— Правда, у нас теперь красиво? — спросил он с гордостью.
Дворник качал головой и удивлялся, как и все.
Глава XV
И М Е Н И Н Ы
— Какое завтра число? — спросил Игнась, занятый мыслью о предстоящей школьной экскурсии.
Анка подняла голову от шитья и посмотрела на календарь. Но не ответила.
— Что с тобой?
— Ничего… Завтра мамины именины.
В комнате наступило молчание. Прежде, когда мать была жива, не думалось как-то об именинах. Это был такой же день, как все другие. Но сейчас, когда ее уже не было с ними, им показалось чрезвычайно важным,
Анка взяла в руки фотографию матери, ту самую, перед которой когда-то сама себе давала торжественный обет, что не отдаст братьев и сестру в чужие руки, что все сделает, чтобы обеспечить им домашний очаг и возможность прожить. С фотографии смотрели добрые, умные глаза матери на худеньком, увядшем лице.
У Анки навернулись слезы на глазах. Как это было давно! Ужасно давно! А ведь не прошло еще и года с того дня, когда они шли за гробом.
— А помнишь, еще давно-давно у нас были на именинах гости, и дядя прислал тогда маме шарф. Помнишь?
— Какой шарф? — заинтересовался Адась.
— Ты, Адась, не помнишь. Ты был тогда совсем маленький… А может быть, тебя даже еще совсем не было… — вспоминала Анка. — Тогда папа пригласил гостей, а дядя прислал подарок — шелковый шарф…
Ей вспомнилось, какая веселая, оживленная была тогда мать, как молодо она выглядела. Правда, это было еще до смерти отца, до самого тяжелого периода в их жизни, который оставил столько морщин на лице матери.
— Знаешь что, Анка… — заговорила нерешительно Зося.
— Что?
Но Зося замолчала. Так трудно было высказать то, что она чувствовала, что чувствовали они все трое.
На лестнице послышались голоса.
— Сколько у меня хлопот с этим Генеком, дорогая моя, выдержать невозможно! Такой непослушный мальчишка, прямо беда! Если так пойдет дальше…
Это дворничиха мыла лестницу и, пользуясь случаем, вела разговор с одной из квартиранток. Она, как всегда, жаловалась на своего озорного сына. Но в комнатке на чердаке всем одновременно подумалось одно и то же:
«А на нас уже даже сердиться некому. Мы уже не услышим маминого голоса…»
Мать никогда не ворчала на них. Одним словом, одной улыбкой она умела уладить все споры и ссоры. Когда она была жива, они этого как-то не замечали. Лишь теперь понимали они, какова была их мать, тихая, изнуренная работой и любящая их всем сердцем!
Они не разговаривали об этом. Слишком было тяжело. Но каждый из них думал об этом не раз, каждый, кроме Адася, — он был еще мал, чтобы многое помнить и понимать.
Самые мучительные угрызения совести испытывал Игнась. Он вспоминал столько проступков, о которых жалел и которых нельзя уже было исправить. Он вспомнил, как входил в комнату в грязных ботинках и на чисто вымытом матерью полу оставались гадкие следы. Как грубо отвечал, когда мать сердилась за то, что он не приходил из школы прямо домой. Как лазал по заборам и рвал одежду, а матери приходилось потом поздно ночью корпеть при коптящей лампочке и штопать, хотя у нее ныли слабые глаза и хотя ей надо было вставать очень рано, чтобы бежать на фабрику. Как живые стояли перед ним теперь добрые, серые, покрасневшие от напряжения, глаза матери.