Комната по имени Земля
Шрифт:
Еще чуть-чуть — и я заплачу, так что лучше буду держать глаза закрытыми. Танцевать с незнакомцами — это одно. А вот плакать и танцевать с ними — совсем другое. Большинство людей не осознают того факта, что ради собственного комфорта требуют, чтобы другие не плакали и вообще не делали ничего такого, что выходит за рамки установленного кодексом поведения, естественно кодекса негласного. Однако необходимо придерживаться его во всем и использовать определенные движения и ненеинвазивные формы зрительного контакта, хотя это совсем не в моей природной сущности, и, естественно, плач здесь совершенно ни при чем.
Скорее всего, танцевать я должна сдержанно, время от времени встречаясь
На самом деле меня очень утомляет, что, где бы я ни оказалась, мне необходимо доказывать свою полноценность. Иногда просто хочется побыть среди других людей. Вообще не могу припомнить, когда двигала своим телом так, как хотела, смотрела туда, куда хотела, говорила то, что хотела, или плакала тогда, когда хотела плакать в ситуации социального взаимодействия.
Мой отец учил меня приспосабливаться и делать то, что от меня ожидают, всегда говорить «пожалуйста» и «спасибо», здороваться и прощаться, но главное — ставить чужие чувства и желания выше собственных. Ребенка, который уже готов к развитию своей фиксированной идентичности, научить всему этому было бы и полезно. Я уже вижу, как ребенок, который всегда ставит себя на первое место, извлекает пользу из слов и действий отца, который учит его больше заботиться о других. Но так получилось, что я понятия не имею, кто я такая. Где-то даже вычитала, что у женщин вообще нет фиксированной идентичности, поэтому они так много говорят о ней и так отстаивают ее.
Мысленно я постоянно спорю с папой по этому поводу. Основой его личности было четкое понимание, что он «должен» или «не должен» делать. Благодаря католическому воспитанию он объяснял свои и чужие действия только через призму десяти заповедей Господа. Он занимался спортом, потому что «должен» был им заниматься, звонил своей сестре, потому что «должен» был это делать, вовремя оплачивал счета, жил, работал и даже дышал только потому, что «должен».
Но, учитывая то, кем он являлся на самом деле и чего хотел, далеко не все укладывалось в его понятие «должен». Каждый вечер за ужином он читал нам с мамой лекции о том, как следует жить в соответствии с этим понятием, пока она не принимала украдкой диазепам и не ложилась спать. У меня же пропадал аппетит до следующего обеда.
Вся сила его уверенности в том, что правильно и неправильно, вращала нашу реальность, так что чувствам в ней было не место. Они только мешали и постоянно напоминали ему о том, что все-таки есть нечто не поддающееся его контролю.
И всякий раз, когда я спрашивала его, о чем он только что говорил, или молчала в ответ, или пыталась возражать, или плакала, он отвечал мне, что я «не должна» спорить, или что «должна» что-то сказать, или что «не должна» плакать, или «должна» извиниться, но потом он извинялся и говорил, что любит меня. Наверняка потому, что «должен» был это сказать.
29
Возле одной из неработающих колонок стоит женщина, одетая в идеально скроенные по фигуре льняные кремовые брюки, узенький бикини-топ такого же кремового оттенка и мягкие кроссовки, тоже кремовые. Все, кажется, хорошо знают ее. И когда она не смотрит на присутствующих, они не отводят от нее глаз, и когда смотрит, они также глядят на нее. Никакого спасу. Очень глянцевая и очень кремовая особа. По обе стороны ее улыбающегося рта ямочки. И волосы, длинные и волнистые, стекают по спине, будто мягкая карамель.
Она не делает ничего такого, что заслуживало бы пристального
Она что-то прошептала на ухо стоящему рядом парню и рассмеялась так, что смех разнесся по комнате, точно электрический разряд. Парень же, которому была адресована «шуточка», оказался похуже. Его притворный смех никуда не годится. Он неуверенно и совсем не иронично взглядывает на публику, чтобы оценить реакцию на происходящее. Наверняка оценка реакции у него — всего лишь способ измерения обоснованности ситуации и ее соответствия нравственным критериям. А самому ему непонятно, что именно он должен чувствовать или что заставляет его чувствовать эта женщина, поскольку бесконечно думает о производимом эффекте, свои же чувства ему безразличны — только реакция публики. Именно поэтому он и говорит с этой женщиной. Только с ней он «должен» разговаривать. В культурном плане она полностью соответствует его требованиям. А это уже кое-что: ведь теперь он может ее использовать, чтобы побороться за собственный статус в глазах товарищей.
Он одет в камуфляж и армейские ботинки, темные вьющиеся волосы убраны под узкую черную повязку. Его наряд, по всей видимости, должен показывать весь его авторитаризм и воинственность, но бесполезно. Он не выглядит ни авторитарным, ни воинственным. Скорее потерянным и неуправляемым. Он довольно высокий, неуклюжий, и всякий раз, когда он собирается сказать что-то, его грудь как будто проваливается, а поза рушится. Должно быть, в детстве он был очень крупным, краснощеким, с липкими пальцами, его все дразнили, потом он скачками вырос, но, став взрослым мужчиной, до сих пор не знает, что делать со всеми своими конечностями.
Она постоянно привлекает его внимание к разным частям своего тела. То играет с волосами, то теребит бретельки бикини-топа, наклоняя голову вначале в одну сторону, потом в другую, затем кладет руки на бедра. На спине белые линии от купальника на фоне загара светятся в темноте. Громкая музыка тоже на ее стороне — женщине и этому парню все время приходится наклоняться поближе друг к другу, чтобы расслышать все, что они говорят.
Ах! Она только что показала ему свою татушку. Классика жанра! Чтобы он увидел рисунок, который протянулся вдоль всего бока, она показала и часть груди, и ребра, и живот. Кажется, там изображена луна. Идеально. Он хорошо рассмотрел ее тело сверху вниз, заглянул во все места, куда, по ее представлениям, запретил себе заглядывать. Люди вообще одержимы тем, что не позволяют себе иметь, а потом попадают под власть этого. Запретный плод сладок и желанен для каждого. Я разрешаю себе иметь все, что хочу, чтобы избавиться от такого контроля. Даже папа заметил, мое живое безграничное любопытство — это вызов его личности. Оно разрушало все папины представления о себе самом и о мире.
Есть фотография, где мы с ним вдвоем. Мне тогда было четыре или пять. Мама сняла нас, когда мы остановились в Квинсклиффе, в старом, еще викторианских времен, отеле с пляжем. Мы только что позавтракали во внутреннем дворике и отправились смотреть разные номера. Помню, папа постоянно одергивал меня, чтобы я не трогала мебель, не пачкала ее. Я же недоумевала, каким же это образом я могу ее испачкать. Можно подумать, я успела вся вываляться в песке между глотками свежевыжатого апельсинового сока и откусыванием только что выпеченного круассана. На мне было мое любимое красно-белое платье в горошек, туфельки с перемычкой, носочки с оборками, и вообще я находилась в особом месте вместе с мамой и папой.