Компиляция. Введение в патологическую антропологию

Фокстейл Энди

Если вдуматься, сколь бы изощренной не была месть, мстить — дело лёгкое. Воздержаться от нее — и сложнее, и эффективней. Прояви гуманизм — позволь засранцу наказать самого себя. Прояви терпение — и оно вознаградится. Ты удивишься, КАК оно вознаградится. Но… Не удивишься. Не хватит ни альтруизма, ни терпения. А может, и хватит. Но может не хватить времени дождаться результата. Даосы, конфуцианцы и прочие буддисты — пламенный привет вам! И оглоблю в задницу.

Месть принимает порой весьма причудливые формы. Техническим поводом для нее совершенно не обязательно должна служить уже причиненная обида. Обиды, которая только может быть причинена — вполне достаточно. С той же степенью необязательности мстителем должен выступать обиженный. Зачастую случается совсем даже наоборот.

В 1941-м году императорские ВВС Японии в ходе внезапного массированного авианалета разгромили военно-морскую

базу США на Гавайях. Знаменитый Перл-Харбор. Доблестные летчики Страны Восходящего Солнца в одночасье стали национальными героями. Японская пресса пестрела фотоснимками, запечатлевшими чудовищные разрушения. Полыхающие казармы, идущие ко дну корабли, изуродованные трупы, мелким бисером рассыпанные то тут, то там и все такое. Фотоснимки сопровождались комментариями, мол, «Зверь уничтожен в своем логове!», «Бумажный дракон обратился в пепел!», «Враг потерпел окончательное поражение!» — бла-бла-бла. Поначалу казалось, что столь громкие заявления вполне оправданы. Ликвидировав единственную в регионе реальную угрозу, японские вооруженные силы в короткий срок овладели большей частью Юго-Восточной Азии. В прочем, «овладели» — слишком нежное определение для того, что японцы сотворили с Азией. Японцы ее жестко вы**ли. С такими живодерскими изысками, до которых ни один ныне практикующий порнограф не додумается.

Увы, довольно скоро выяснилось, что преждевременно похороненный зверь живехонек. Мало того, он даже существенного ущерба не претерпел. На момент авианалета на базе не было ни одного авианосца, имелись всего два-три средней руки линкора, а остальные… А остальные суда были скромными чернорабочими моря — тральщики, буксиры, легкие миноносцы и престарелые транспортники. Не смотря на то, что противник понес ощутимые единовременные потери в живой силе, масштаб американской трагедии и японского триумфа оказался явно преувеличенным. Разумеется, рано или поздно на сцене театра военных действий должны были появиться ключевые актеры. И они появились, небрежно поигрывая бронированными бицепсами. Дурманящее сакэ былой победы стало потихоньку остывать. И прокисать. А японцы крепко обиделись. Теперь уже газеты наперебой вопили о хитрости и коварстве гайдзинов, подсунувших детям Микадо соску-пустышку. Какое неслыханное оскорбление, возмущались японцы. Нельзя оставлять его безнаказанным, говорили они. И вскоре японский военагитпроп выродил удивительный, обескураживающий своей логикой призыв: «Отомстим за Перл-Харбор!». Солдатам, идущим в атаку, было рекомендовано заменять им традиционный клич «Банзай!».

Гэри Накамура ничего не знал о Перл-Харборе. Гэри никогда не бывал в Японии. Гэри не говорил по-японски. До семнадцати лет он и не подозревал, что является японцем. И то верно — мало чего осталось в нем азиатского. Три поколения предков по мужской линии, предпочитавших жениться на англо-саксонках, об этом позаботились. Вне всякого сомнения, Гэри пошел бы по их стопам: окончил бы пусть и не самый престижный, но добротный колледж, нашел бы себе супругу с волосами пшеничного цвета и глазами, словно выкачавшими из неба всю его синеву. В свое время унаследовал бы от отца его бизнес. Накамура-старший владел вполне прибыльным и стабильным издательством. Два раза в год ездил бы на Гавайи (но о Перл-Харборе все равно бы не узнал) и раз в пять лет в Европу. Передал бы потомкам странную свою фамилию и теперь уже совершенно исчезающие монголоидные черты. Ей-Богу, все бы так и было, если бы в один прекрасный день жизнерадостная шайка скинхедов не разъяснила Гэри, что к чему. Кто он сам и где его место, и как ему, из этих вводных исходя, следует себя вести.

Неизвестно, что занесло скромного юношу из обеспеченной семьи в неблагополучный район, населенный белым трэшем. Хотя, по зрелом размышлении, с каждым иногда случаются вещи, не поддающиеся объяснению. И здесь объяснять ничего не будем. Так случилось. Точка.

Гэри шел по тротуару, зажав под мышкой томик Бодлера. Разумеется, «Цветы зла». Было прохладно. Гэри торопился. Четверо наголо стриженных парней гоняли на проезжей части пустую пивную жестянку. Парни были не очень трезвы и громко сквернословили. «Надо же, — подумал Гэри — Тоже своего рода „цветы зла“.» И прибавил шагу.

— Эй, ты! — вдруг услышал он за спиной ленивый окрик. Ему бы припустить во весь дух, но Гэри почему-то остановился. Обернулся. Бритоголовая компания приближалась к нему.

— Красотуля, — обратился к Гэри один из парней, здоровенный бугай шести с половиной футов росту. — Как насчет пары баксов в поддержку ревнителей интересов белой расы? — говорил он чуть ли не по слогам. Видимо, эту фразу ему пришлось долго заучивать.

Гэри

смекнул, что отказа парни не примут и потянулся за бумажником. Вынув бумажник из внутреннего кармана куртки, Гэри собрался было его открыть, но рослый ревнитель интересов неуловимым движением выхватил бумажник из его рук.

— Вот молодец, красотуля! — ухмыляясь, сказал он — Сразу видно, нормальный белый пацан! Я возьму все, не возражаешь? Лопатник отдам, не ссы!

Гэри кивнул.

— Правильное решение! — одобрил бугай. Он извлек из бумажника всю имевшуюся там наличность, включая мелочь. Протянул его Гэри. Но сразу не отдал. Бумажник был хорош. Кожаный. Кожа на ощупь гладкая и теплая. Блестящая. Почти светящаяся. Бритоголовый повертел его в руках и снова раскрыл. И тут увидел гэрины водительские права.

— Накамура… — вслух прочел он. Посмотрел на фото, потом на Гэри — Так ты, оказывается, косоглазый?! Хорошо замаскировался, падла! Так сразу и не подумаешь! Ну что, сука, — продолжил он, сплюнув себе под ноги — Будем тебя убивать!

И понеслось. Били долго и все четверо. Всем, что подворачивалось под руку. Последнее, что запомнил Гэри — это странное выражение физиономии бритоголового великана, когда тот методично крушил его челюсти. Благостное было выражение. Как у святых на фресках в католическом храме. Приятель-ирландец как-то водил Гэри в один такой храм. Как будто не убивал его сейчас скин-переросток, а первое послание к Коринфянам ему зачитывал. Кабы не случайный полицейский патруль, вспугнувший парней, Гэри совершенно определенно отбросил бы копыта.

Гэри пришел в себя только через две недели. Четырнадцать дней комы. Однажды у Гэри останавливалось сердце. Реаниматолог успел его вытащить. Триста тридцать шесть часов между жизнью и смертью. Ближе к смерти, чем к жизни. Если Гэри и суждено было умереть молодым, то только не в этот раз. Через четырнадцать дней он вернулся. То есть, открыл глаза. То есть, обвел палату осмысленным взглядом. Цепким и холодным. То есть, совсем не таким, какой у него бывал прежде. То есть, произнес первое слово, тяжело шевеля разбитыми губами, с которых все еще не сошла опухоль. Никто не понял того, что сказал Гэри. Никто не знал языка, на котором он это сказал. Потом были еще непонятные слова. Гэри кричал по ночам. Казалось, что во сне он кем-то командует или же произносит пылкие речи, кого-то куда-то или к чему-то призывая. Как выяснилось позднее, говорил Гэри по-японски. Так продолжалось еще две недели, в течении которых Гэри никого не узнавал. Ни родных, ни друзей. На пятнадцатый день он проснулся и спросил медсестру: «Где я?». Спросил на нормальном английском языке. Медсестра, чернокожая баптистка, ахнула и воздав хвалу Господу, побежала звонить родителям Гэри, чтобы сообщить им радостную новость. Те примчались немедленно. Ну еще бы. Единственный сын. Ко всеобщему удивлению, с этого дня Гэри стремительно пошел на поправку. Его многочисленные переломы срастались, словно обломки костей были намагничены. Поначалу всех беспокоило состояние его рассудка, но и здесь Гэри демонстрировал предельную лояльность богу здравомыслия. Поэтому о тех странных вещах, которые происходили с Гэри по выходу из комы, все вскоре забыли. В общем-то, они изначально никого не заинтересовали, поскольку могли быть объяснены легко и изящно. Подсознание — штука загадочная. Бытует поверье, что оно никогда ничего не забывает, дотошно архивируя в своих безразмерных запасниках всякую ненужную дрянь. Ты всю жизнь можешь даже не подозревать, какое невообразимое дерьмо циркулирует в его канализационной системе. Но иногда трубу прорывает. Какое-нибудь стечение обстоятельств, не укладывающихся в рамки причинно-следственных взаимосвязей. Или, как в случае с Гэри, если башку от души отобьют. Или еще какая напасть приключится. Мало ли, где Гэри мог услышать японскую речь? Проехали.

Гэри стал прежним Гэри. Все так же увлекался поэзией Бодлера и Рембо, почитывал французских философов-деконструктивистов и прочих грешных пидрил. Но однажды, где-то через пол-года после выписки из больницы, Гэри притащил домой вакидзаси. Дело было так: вечер, вся семья собралась за общим столом. Родители Гэри, его престарелая бабка по материнской линии и двоюродная сестра, сирота, которую взяли на воспитание. Ужинали. Вдруг открывается дверь и появляется Гэри. С мечом в руках. Меч держит, как подобает опытному воину. Как будто меч и Гэри неотделимы друг от друга. В глазах Гэри — холодная пустота. Не поймешь, то ли эти глаза ничего не видят, то ли, напротив, ни одна блудная микрочастица во Вселенной не способна укрыться от их взгляда. Не говоря ни слова, Гэри проходит через гостиную к лестнице, ведущей на второй этаж, поднимается в свою комнату и запирается в ней.