Компромат
Шрифт:
На завтрак был вчерашний плов с курагой.
За стареньким, покрытым рваной клеенкой столом сидели двое: облезлая такса по кличке Пудинг и Мамурджан Ганиев.
На таксе был пожеванный кожаный ошейник с металлическими блямбами, на Ганиеве — драная майка, спортивные штаны «адидас» и шлепанцы с загнутыми кверху носами.
Такса тыкала длинной крысиной мордой в выщербленное блюдце, Ганиев же ел руками из глубокой миски, запихивая пальцы в рот, а затем их облизывая.
— Кюшай, дорогая, — говорил Ганиев собаке, с удовольствием обгладывая сочную
Такса отплевывалась: она раскусила горошину черного перца.
Эта идиллическая картинка могла бы ввести в заблуждение стороннего наблюдателя, который, без сомнения, сделал бы вывод о необыкновенной любви хозяина и его питомицы.
На самом же деле Мамурджан Ганиев терпеть не мог Пудинга.
Такса раздражала его с первой минуты знакомства. Ганиеву не нравился ее вид. «Похожая на селедку на коротких ножках!» — не раз говорил он. Не нравился характер ее («Наглая и бесстыжая, а еще вредная такая!..»), привычки. «Вместе со мной за столом кюшает, слушай! В постели на подушке спит!» Не любил прозвище — Пудинг и, наконец, пол, — ибо Пудинг, несмотря на кобелиную кличку, на самом деле была самая настоящая сука. «Всем сюкам сюка!» — с отвращением сообщал Мамурджан.
Но делать нечего, пришлось смириться со всеми недостатками таксы, потому что Лариса Ивановна поставила вопрос ребром: или мы живем втроем, или я живу вдвоем с Пудингом.
Мамурджан по здравом размышлении выбрал первое.
Здравомыслие никогда не было его отличительной чертой, но на сей раз оно ему сослужило добрую службу.
Мамурджан рос в небольшой узбекской деревушке под Наманганом, обожал плоды тутового дерева, мамин плов и старый дедушкин кинжал.
Когда его задирали соседские старшие пацаны, маленький Мамур сдвигал брови к переносице, страшно оскаливался и говорил:
— Зарэжу.
Угроза действовала безотказно.
Тогда еще Ганиев понял, что веское слово тоже может быть делом.
Другой вопрос, что веские слова приходили на ум крайне редко.
С Ларисой Ивановной Мамурджан познакомился, когда проходил службу в рядах Советской Армии. Ему, как считалось, повезло: вместо какой-нибудь Тмутаракани призывник из-под Намангана попал в столицу тогда еще большой страны.
Лариса Ивановна трудилась поварихой в солдатской столовой и славилась двумя вещами: редкостно пышным бюстом и столь же редкостно топорными чертами лица.
Она была настолько некрасива, что даже вечно озабоченные поиском женской ласки солдатики не обращали на нее внимания даже в состоянии изрядного подпития.
Лариса Ивановна жила в однокомнатной квартире с высокими потолками в самом центре Москвы и похвалялась, что ее дом находится ближе к Кремлю, чем даже у Аллы Пугачевой.
Единственной спутницей жизни поварихи, скрашивающей ей унылое существование, была стареющая такса по кличке Пудинг.
По вечерам Лариса Ивановна брала Пудинга под мышку и направлялась либо к Патриаршим прудам, про которые, как она с удивлением узнала, даже была написана какая-то интересная книжка,
Увы, рыжеволосую эстрадную диву ей удалось лицезреть лишь дважды, да и то мельком и издалека, зато Лариса Ивановна познакомилась с пугачевской экономкой и даже перекинулась с нею двумя-тремя фразами. Пудингу же посчастливилось обнюхать перепуганную мордочку любимого пуделя Аллы Борисовны.
С той поры повариха ощущала себя приобщенной к кругу сильных мира сего и даже делала вид, что ее вовсе не заботит отсутствие в ее жизни мужского плеча.
При чем здесь Мамурджан Ганиев, спросите вы?
Все дело в том, что именно ему и было суждено стать мужской опорой Ларисы Ивановны на склоне лет.
Они познакомились, когда Ганиев был откомандирован на солдатскую кухню для прохождения двух нарядов вне очереди.
Неудобно говорить, но Мамурджан был пойман с поличным за нехорошим занятием: он писался в постель в надежде быть комиссованным из-за хронического энуреза.
Грустный, благоухающий мочой Ганиев сидел в подсобке и чистил картошку.
Картошки было много, и спешить не имело смысла.
А Лариса Ивановна тосковала среди кастрюль.
Соплюха Шурка, которая работала на солдатской кухне без году неделя, вдруг объявила, что выходит замуж за молоденького лейтенанта, и эта новость отчего-то отозвалась глухой болью в сердце поварихи.
Шурка могла бы подождать, думала Лариса Ивановна, ей только двадцать… а если кому-то (Лариса Ивановна даже в мыслях не уточняла, кому именно) вдвое больше, ждать уже не хочется. И не можется.
Днем повариха посмотрела на симпатичного Шуркиного жениха, за обе щеки уплетающего сваренный ею, Ларисой Ивановной, рассольник, и вдруг ощутила прилив давно забытой женской жажды — любить и быть любимой.
И так допекла Ларису Ивановну эта жажда, что она вошла в подсобку, затворила дверь и, ничего не объясняя, повалила рядового Ганиева на картошку и сделала его мужчиной, а себя сделала женщиной.
— Вот это да, слюшай, — только и смог вымолвить Ганиев, когда пришел в себя, — какая ты…
Лариса Ивановна застенчиво улыбнулась.
С этого дня Мамурджан мог сколько угодно писаться в постель и получать наряды вне очереди, потому что на кухне за него всю работу делала Лариса Ивановна, а он только ел до отвала да взвешивал в подсобке двумя руками необъятную поварихину грудь.
Хорошо с тобой, — признался однажды Мамурджан в минуту нежности, погребенный под переспелыми прелестями Ларисы Ивановны. — Уже дембель скоро, уезжать в Наманган буду, а мне прямо расставаться не хочется, слюшай.
— И не надо! — воскликнула повариха и предложила сделку: Лариса Ивановна становится Ганиевой и получает от демобилизованного супруга толику семейного счастья. А за это она прописывает Мамурджана в своей замечательной однокомнатной квартире с высокими потолками в самом центре Москвы на постоянное место жительства.