Компромат
Шрифт:
Из динамиков грянула музыка.
— Ой, мамыньки! — охнула крохотная старушка, едва не выронив из рук сумочку и зажимая ладонями уши.
— Вот тебе и «мамыньки», — поддразнил старушку носатый мужик в кепке и стал протискиваться вперед, к трибуне. — Пропустите честного человека подписаться на кандидата! — голосил он при этом.
— Скорее! — выпалил Подколзин и поспешил за носатым, не отнимая глаза от окуляра камеры.
Клавдия вынуждена была следовать за ним. Оказалось это делом непростым. Со всех сторон толкали, теснили и пару раз едва не сбили с ног.
«Пожалуй, зря я во все
Она давно бы повернула обратно, но еще на подступах к площади Подколзин вручил ей сумку с особо ценным штативом и строго-настрого наказал беречь пуще зеницы ока.
— Иначе не расплатитесь! — шутя пригрозил он.
Делать нечего. Дежкина волокла сумку не столько тяжелую, сколько неудобную и придумывала благовидный предлог для того, чтобы завершить затянувшуюся экскурсию и отправиться домой.
Тем временем оператор успел протиснуться к самой трибуне, у подножия которой стоял широкий стол, покрытый красной материей, а поверх еще и клеенкой.
За столом хозяйничала круглолицая женщина в строгом черном пиджаке. Она протягивала подошедшим привязанную к веревочке шариковую ручку (второй конец веревочки был зажат в ее ладони) и пальцем указывала, где ставить подпись.
— Спасибо, товарищ, — проникновенно говорила она.
— А это еще чего такое? — Перед Подколзиным, как из-под земли, возник крепкий старикан. Он сердито и решительно заглянул в объектив, будто надеялся что-то разглядеть в напластованиях линз, а потом вздернул голову на оператора: — Вы откуда будете, позвольте полюбопытствовать?
— Би-Би-Би, — сказал Подколзин.
— Чево-о? — обалдел старикан.
— Телекомпания такая: Би-Би-Би, — невозмутимо объяснил оператор.
— Американьская?
— Ага, американская…
Лицо старика вдруг пошло крупными бордовыми пятнами, на лбу вздулась сизая вена.
— Братцы! — завопил он истошно. — Братцы, тут на нас опять поклеп возводят! Опять американьцы из своей Би-Би-Би приехали!
Это было бы, пожалуй, смешно, если б не реакция толпы.
Десятки лиц обернулись на крик, их выражения не обещали ничего хорошего.
— Постой, отец, — поспешил объясниться Подколзин, — я пошутил, слышишь. Наш я, свой. Вот мое удостоверение: россиянин я…
Вокруг зашумели, ряды сдвинулись.
— Россиянин? — переспросил старикан, словно Подколзин только что сознался в страшном преступлении. — А мы — советские!
Все произошло так быстро, что Клавдия не успела ничего сказать.
Кто-то толкнул ее сзади, да так сильно, что она упала бы, если б было это возможно. Ее стиснули с боков, потом какой-то человек стремительно оттолкнул ее и стал протискиваться вперед.
— Держи-и!.. — заорал хриплый голос.
Замелькали лица, вскинутые руки… перед глазами Клавдии вспыхнуло и погасло падающее красное полотнище. Визжали женщины.
Клавдия увидела, как несколько человек пытались вырвать из рук оператора видеокамеру. Старикан, из-за которого все заварилось, ладонью лупил Подколзина по голове и приговаривал:
— Отдай, Би-Би-Би проклятый… Россиянин гадский! Отдавай, кому сказано!
Поблизости мутузили
Стол, прикрытый красной материей и клеенкой, затрещал под тяжестью тел и с треском рухнул наземь.
— Списки! — отчаянно голосила женщина в пиджаке. — Товарищи, верните списки!
Потом в шум-гам врезались острые милицейские свистки. И все кончилось.
Клавдия поднимала с земли пострадавшего Подколзина, который прижимал к груди спасенную видеокамеру, и отмахивалась от милиционеров, требующих удостоверения личности. У оператора было в кровь разбито лицо.
Разумеется, Клавдия не могла оставить своего знакомца в таком состоянии и, несмотря на его протесты, чуть ли не на себе доволокла Подколзина до остановки (а еще видеокамеру и сумку со штативом. Веня, как назло, будто сквозь землю провалился, и помочь было некому).
Потом они ехали в переполненном троллейбусе, и Подколзин сначала уговаривал Дежкину не провожать его, а после, убедившись в тщетности уговоров, отвернулся к окну и сидел молча всю дорогу.
Он нарушил молчание лишь для того, чтобы сообщить Клавдии, что ее плащ (кстати сказать, вполне еще приличный плащик) чем-то безнадежно испачкан, как видно, в давке.
Клавдия в ответ только вздохнула.
Четверг. 14.02–18.23
Троллейбуса долго не было, а когда наконец рогатая колымага приползла к остановке, она тут же была взята на абордаж людской массой. Клавдия с трудом протиснулась в середину салона, кто-то придавил ей острым каблуком ногу, кто-то чуть не оторвал ручку у сумки, кто-то горячо дышал в ухо…
Опять давка. Но сейчас Дежкина уже не ощущала тревоги и беспокойства. Сейчас она тоже находилась в самом центре толпы, взятая со всех сторон в тиски животов, спин и локтей, но у нее не появлялось даже отдаленного намека на клаустрофобию. Напротив, ей вдруг стало спокойно. Наверное, потому, что ее окружали нормальные люди. Нормальные в общепринятом смысле этого слова — пусть уставшие и неприветливые, пусть чем-то обозленные и брюзжащие, но не разъяренные до потемнения в глазах, не охваченные стадным чувством разрушения, не зомби.
Она только пыталась не испачкать кого-нибудь грязным пятном на плаще, но — безуспешно.
Уже около своего дома она заметила на деревянном строительном заборе плакат. Это агитационное изделие, призывавшее сознательных граждан пополнить седьмого ноября ряды митингующих, появилось здесь недели две назад, но Дежкина обратила на него внимание только теперь. За две недели плакатик успел изрядно потрепаться, а правая его часть исчезла вовсе. Получилось: «Все на демон…»
А ведь если хорошенько разобраться, то в том, что Клавдия пережила несколько часов назад, и в самом деле было что-то демоническое, чертовское, дьявольское, не поддающееся объяснению, будто не из реальной жизни. Все эти искаженные слепой ненавистью лица, все эти злобные хриплые выкрики в адрес всех и вся, все эти беспричинные потасовки… Люди будто заразились друг от друга странным, не изученным доселе вирусом, когда начинаешь видеть в каждом встречном заклятого врага, когда нестерпимо хочется задушить его, разорвать на мелкие кусочки.