Компромисс
Шрифт:
Вдруг я понял, что она сейчас заплачет. А плакала Марина отчаянно, горько, вскрикивая и не щадя себя. Как актриса после спектакля…
– Прошу тебя, успокойся. Все будет хорошо. Все знают, что я к тебе привязан…
Марина достала крошечный розовый платочек, вытерла глаза. Заговорила спокойнее:
– Ты можешь быть серьезным?
– Конечно.
– Не уверена. Ты совершенно безответственный… Как жаворонок… У тебя нет адреса, нет имущества, нет цели… Нет глубоких привязанностей.
– Мне тоже под сорок. Вернее – за тридцать. И я не понимаю, что значит – устраивать свою жизнь… Ты хочешь выйти замуж? Но что изменится? Что даст этот идиотский штамп? Это лошадиное тавро… Пока мне хорошо, я здесь. А надоест – уйду. И так будет всегда…
– Не собираюсь я замуж. Да и какой ты жених! Просто я хочу иметь ребенка. Иначе будет поздно…
– Ну и рожай. Только помни, что его ожидает.
– Ты вечно сгущаешь краски Миллионы людей честно живут и работают. И потом, как я рожу одна?
– Почему одна? Я буду… содействовать. А что касается материальной стороны дела, ты зарабатываешь втрое больше. То есть от меня практически не зависишь…
– Я говорила о другом…
Зазвонил телефон. Марина сняла трубку:
– Да? Ну и прекрасно… Он как раз у меня…
Я замахал руками. Марина понимающе кивнула:
– Я говорю, только что был здесь… Вот уж не знаю. Видно, пьет где-нибудь.
Ну, думаю, стерва.
– Тебя Цехановский разыскивает. Хочет долг вернуть.
– Что это с ним?
– Деньги получил за книгу.
– «Караван уходит в небо»?
– Почему – караван? Книга называется «Продолжение следует».
– Это одно и то же. Ладно, – говорю, – мне пора.
– Куда ты собрался? Если не секрет…
– Представь себе, в родильный дом…
Я оглядел заваленные газетами столы. Ощутил запах табачного дыма и клея. Испытал такую острую скуку и горечь, что даже атмосфера больницы уже не пугала меня.
За дверью я осознал, что секунду назад Марина выкрикнула:
«Ну и убирайся, жалкий пьяница!»
Сел в автобус, поехал на улицу Карла Маркса. В автобусе неожиданно задремал. Через минуту проснулся с головной болью. Пересекая холл родильного дома, мельком увидел себя в зеркале и отвернулся…
Навстречу шла женщина в белом халате.
– Посторонним сюда нельзя.
– А потусторонним, – спрашиваю, – можно?
Медсестра замерла в недоумении. Я сунул ей редакционную книжку. Поднялся на второй этаж. На лестничной площадке курили женщины в бесформенных халатах.
– Как разыскать главного врача?
– Выше, напротив лифта.
Напротив лифта – значит, скромный человек. Напротив лифта –
Захожу. Эстонец лет шестидесяти делает перед раскрытой форточкой гимнастику.
Эстонцев я отличаю сразу же и безошибочно. Ничего крикливого, размашистого в облике. Неизменный галстук и складка на брюках. Бедноватая линия подбородка и спокойное выражение глаз. Да и какой русский будет тебе делать гимнастику в одиночестве…
Протягиваю удостоверение.
– Доктор Михкель Теппе. Садитесь. Чем могу быть полезен?
Я изложил суть дела. Доктор не удивился. Вообще, что бы ни затеяла пресса, рядового читателя удивить трудно. Ко всему привыкли…
– Думаю, это несложно, – произнес Теппе, – клиника огромная.
– Вам сообщают о каждом новорожденном?
– Я могу распорядиться.
Он снял трубку. Что-то сказал по-эстонски. Затем обратился ко мне:
– Интересуетесь, как проходят роды?
– Боже упаси! Мне бы записать данные, взглянуть на ребенка и поговорить с отцом.
Доктор снова позвонил. Еще раз что-то сказал по-эстонски.
– Тут одна рожает. Я позвоню через несколько минут. Надеюсь, все будет хорошо. Здоровая мать… Такая полная блондинка, – отвлекся доктор.
– Вы-то, – говорю, – сами женаты?
– Конечно.
– И дети есть?
– Сын.
– Не задумывались, что его ожидает?
– А что мне думать? Я прекрасно знаю, что его ожидает. Его ожидает лагерь строгого режима. Я беседовал с адвокатом. Уже и подписку взяли…
Теппе говорил спокойно и просто. Как будто речь шла о заурядном положительном явлении.
Я понизил голос, спросил доверительно и конспиративно:
– Дело Солдатова?
– Что? – не понял доктор.
– Ваш сын – деятель эстонского возрождения?
– Мой сын, – отчеканил Теппе, – фарцовщик и пьяница. И я могу быть за него относительно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме…
Мы помолчали.
– Когда-то я работал фельдшером на островах. Затем сражался в эстонском корпусе. Добился высокого положения. Не знаю, как это вышло. Я и мать – положительные люди, а сын – отрицательный…
– Неплохо бы и его выслушать.
– Слушать его невозможно. Говорю ему: «Юра, за что ты меня презираешь? Я всего добился упорным трудом. У меня была нелегкая жизнь. Сейчас я занимаю высокое положение. Как ты думаешь, почему меня, скромного фельдшера, назначили главным врачом?..» А он и отвечает: «Потому что всех твоих умных коллег расстреляли…» Как будто это я их расстрелял…
Зазвонил телефон.
– У аппарата, – выговорил Теппе, – отлично.
Затем перешел на эстонский. Речь шла о сантиметрах и килограммах.