Конь Рыжий
Шрифт:
И тут пустились в радостный перепляс малые колокола:
– Три-ли-ли! три-ли-ли! Били, били, не всех еще убили!
И средний колокол медной глоткой:
– По-оовесим! пооовесим!
«Владыко человеколюбче, – помолился про себя Ной. – Просветли окаянную душу мою благостью и милосердием…»
И в ответ подумалось:
«Не будет больше милосердия, не будет благости, а будет стремительное побоище, и никто того не ведает, где и как голову сложит!»
«Не убий» – стало преступлением.
«Убий и возлюби посылающих на убийства, и дьявол отметит тебя своей милостью и благостью!..»
«Укради
«Господи! Доколе? Али навек муки этакие?» – И не было ответа Ною Лебедю. Не было ему утешения, не было спокойствия.
Где-то возле депо раздался винтовочный залп…
Казаки и младшие офицеры дрогнули и, не глядя друг на друга, отошли в сторону… Еще кого-то расстреляли белочешские легионеры…
Ной поплелся к газетно-книжному киоску общества «Самодеятельность», в котором торговала Селестина. Он всегда навещал ее, покупал ненужную, изолгавшуюся до одури газету социалистов-революционеров «Свободная Сибирь», просматривал заголовки – вранье, вранье банды разбойников!..
Ной никогда не разговаривал с Селестиной. Купить книжку или газету, понятно, можно, но не показывать виду, что знакомы. Ни в коем случае!
Газетный киоск плотно окружали офицеры линейного батальона – уж больно красивая киоскерша торгует! Ной подошел ближе. Селестина увидела его, а во взгляде – тревога и смятение плещется черным пламенем.
Ной передал через головы двугривенный:
– «Свободную Сибирь», – попросил.
– Еще не привезли, – ответила Селестина.
Один из офицеров – по нарукавной бело-зеленой повязке – штабс-капитан, оглянулся на хорунжего:
– Свободной Сибири давно нет, господин офицер, – язвительно заметил он.
– Вчера еще была, – ответил Ной и пошел прочь – понимай, как хочешь, штабс-капитан.
Вышел на перрон и остолбенел: рядом с депо на столбе висят четверо. Чехословацкие легионеры по перрону, а там, еще на трех столбах – повешенные, мужчины и женщины. На одном из столбов увидел двух женщин, малую девчушку голоногую и мужчину в рабочих ботинках. Ветер раскачивал трупы.
«Банда! Разбойники! Кабы была у меня сила – стребил бы всех захватчиков, – яростно подумал Ной. – Кого вешают? Трудовых людей вешают!»
Ярость!
И вдруг – лицом к лицу – князь Хвостов! Ной уставился на него и не признал сразу: лицо землистое, щеки ввалились. Даже княжеские холеные усики перекошены.
– А, хорунжий! – скрипнул князь сквозь стиснутые зубы; оглянулся: нет ли рядом белочешских легионеров. – К подпоручику? Не ходите! У него горячий день сегодня. Видите гирлянды! – кивнул на повешенных. – И это после тишайшего царя Николая, а? Тишайшим был! Какие-то сотни расстрелянных в Петрограде и тысячи сосланных, а сейчас сколько? По одной нашей губернии тысячи расстрелянных и повешенных за полтора месяца! Каково, хорунжий?
Ной – ни звука, язык одеревенел, и в горле сухость.
Князь прикурил папиросу и жадно затянулся, выпуская дым из ноздрей горбатящегося породистого носа, тронул ладонью заросший щетиною подбородок, продолжил:
– Приказом управляющего губернией и моего шефа комиссара я прикомандирован к сорок девятому эшелону для проведения
Что-то вспомнив, князь положил тонкую руку на богатырское плечо Ноя и попросил:
– Если встретите когда-нибудь моего фронтового друга, Кириллу Иннокентьевича, скажите: я не благодарю его за производство меня из штабсов в подполковники! Не-ет, не благодарю. Он меня предал, оставив с этой бандой! Да, да! А сам он смылся к Деникину. Па-анятно? На юге теплее. Не забудете?
Ной перемял плечами, не сообразив, бредит ли князь или пьян в стельку? Но от князя нестерпимо воняло духами.
– Кстати! Напоследок окажу вам услугу: от эшелона и господина Борецкого, особенно – Брахачека, держитесь подальше. Вас в чем-то заподозрили. Как и меня, впрочем, в слюнявом самодержавном гуманизме. Да, да! В «самодержавном царском гуманизме». А лучше уж разом покончить со всем этим бардаком, и – кончено! Как это положено князю Хвостову. Да-с! Я именно за «слюнявый царский гуманизм», но не за эти гайдовские букетики! У меня сегодня, когда допрашивали этих, – кивнул на повешенных, – желудок вывернулся. Полчаса полоскало! Слышали: Дальчевский произведен в генералы? Летите к нему, поклонитесь, и пусть он вас возьмет в казачий полк дивизии, которой он командует. На следующей неделе дивизию направят на фронт – там все-таки почетно быть убитым лицом к заклятым врагам, большевикам! Почетнее, хорунжий! Ну, прощайте. Иду в ресторан – задыхаюсь, хорунжий. За-адыхаююсь!
Спекся родовитый князь!..
Оно и понятно: времена царские и дворянские не вернуть князю никакими молитвами, а тут еще приказано присутствовать при «чрезвычайных мерах» по подавлению забастовки! Разве это княжеское дело?!
А на путях – холодные, мертвые паровозы, составы, составы, и никакого движения.
Мертвые, холодные паровозы, и мертвые составы на всех путях. Славно!..
Князь Хвостов прямо назвал фамилию Машевского и его, Ноя, предупредил, охотятся за ним. Неспроста обмолвился!
«Приспело лететь мне вслед за лебедями, на свою сторону южную, сибирскую», – наматывал решение.
Разбойник Дальчевский произведен в генералы и назначен командиром дивизии, готовится к отправке на фронт против Красной Армии?! Но главный виновник убийства Ивана не уйдет от него, Ноя! «Мщенье и аз воздам! Такоже, господи благослови».
Глотка пересохла – нет ли в вокзале воды? Или взять бутылку ситро в буфете?..
Возле буфета, невдалеке от ресторана, выстроилась длинная очередь ожидающих пассажиров – ехать-то не на чем: ни на запад, к теплой Самаре, ни на Восток, к океану.