Конь в пальто
Шрифт:
Жизнь страшна, все насквозь продажно, все продано и предано, совести нет ни у кого, жить незачем, страна обречена, поэтому следует отважно и доблестно умереть при исполнении служебных обязанностей. Служебные обязанности заключаются в том, чтобы талантливо и оперативно доносить до читателя из разных мест земного шара истину. Истину о том, что все кругом козлы и суки, а сделать ничего нельзя.
Я не хочу умирать ради этой истины. Я не хочу, чтобы он умирал ради нее. Эта истина того не стоит.
Зачем
Зачем
Но может быть, все дело в другом?
Может быть, все дело в том, что я никому никогда не нравилась. И ко мне всегда клеились какие-то уродцы, а прекрасные принцы с башмачками подходили только спросить, не пробегала ли тут такая… неземная такая, удивительная…
Все уже целовались, а я нет, у всех уже была любовь на первом курсе, а на втором уже какие-то серьезные напряги — армия, замужество, аборты, дети, а я по-прежнему гордо подпирала стенку на дискотеках и отшивала пьяных дураков: «пошли трахаться, Кать, тебе же хочется, у тебя же все равно мужика нет?».
Меня долго и занудно преследовал хромой и злобный карлик Вадя Шаповалов, писавший бесконечный диплом по Гуссерлю. Вадя один готов был меня встречать и провожать, целовать и рассказывать про феноменологию, но я от него пряталась, и не потому, что хромой карлик, а потому что злобный зануда с ненавистным Гуссерлем.
И когда Бекешин вдруг проявил ко мне интерес, я в это не поверила. Я уже твердо знала, что нужна только гуссерлисту Шаповалову.
А может быть, я к этому времени подросла и вышла из стадии карандашного наброска. Мальчики, которые мне нравились, всегда выбирали более оформленные варианты.
За Бекешина я ухватилась, как утопающий за соломинку. В него можно было вложить весь нерастраченный запас нежности и любви. Им можно было заслониться от одиночества и Шаповалова. Я немедленно вложила и заслонилась.
«Начинается отделка щенка под капитана», — сказал Бекешин, прочитав мою первую статью — и разгромил ее в пух и прах. Он учил меня жить, работать в редакции, писать репортажи и играть в шахматы. Учил жарить картошку и готовить окрошку. Он говорил: не бойся жить. А я всегда боялась. Мы спорили. Я говорила, что жить больно, а он — что интересно.
Я прилежно вила гнездо, осваивала азы домоводства, кормила его друзей, которые тогда часто у нас тусовались, внимательно прислушивалась и старалась ему соответствовать.
Ночами мы сочиняли сценарии для редакционных капустников и фельетоны для сатирического журнала, которого давно уже нет на свете, — и ржали так, что будили Сашку. И он приходил, маленький и сонный, и говорил: «Что смеетесь, я тоже хочу».
Шаповалов уехал в Германию, картошку я жарю гораздо лучше Сереги, ничего смешного мы давно уже не пишем.
Но дело не в этом.
Не в одинокой женской судьбе, не в Гуссерле и не в мужниной квартире, и не в том, что сыну нужен отец, и не в том, что я не хочу подавать на развод.
Дело в Бекешине.
Вот
Я никогда не была женщиной-праздником, но еще имела шанс стать женщиной-печкой: приходишь и греешься. А я стала женщиной-понедельником: голова болит и скулы сводит, еще не успел зайти домой, а уже кисло до оскомины. Он домой, а дома я, а у меня проблемы. Хоть не приходи. Он и не приходит.
Я долго думала, что мне стало все равно. Думала — болтайся ты где хочешь, трахай кого хочешь, живи как хочешь, только оставь меня в покое. Но мне не все равно. Я не знаю уже, что такое любовь в этом контексте: ушла ежедневная забота, ушла тревога, ушел секс, ушли совместные радости и совместные труды, ссоры — и те уже ушли.
Но я же помню: когда я не была понедельником, нам всегда было о чем поговорить. Мне и сейчас с ним интересно. Я поговорила бы, но ему не нравится все, что я могу сказать.
Он не верит в добро, это значит, что жена его любить не может. А я не буду колотить пятками в грудь, что люблю. Я буду любить себе потихоньку и жалеть. Потому что его все время жалко. Потому что у него глаза больные, старые. Потому что ему плохо. Изнутри его прожигает ядовитая истина, как выпитая кислота.
Я крепко помню щекой, как это — подойти и потереться о небритую щеку. Но не подойду, щекой не коснусь. Буду стоять на безопасном расстоянии и желать тебе добра. Не запретишь: от тебя это не зависит.
Вот мне в психраздел читательница письмо прислала, как, говорит, подругу спасать? Бизнес-леди, тридцать семь лет, муж тоже бизнесмен, алкоголик, а она его не бросает. Он как напьется — орет на нее, а она оправдывает: «это не он, это его болезнь». Лечить пытается, пить не давать. Красивая, самостоятельная, гробит себя ради этого урода, который ее в грош не ставит, говорит — ты не понимаешь, какой он классный.
Кандидат психологических наук отвечает, что это созависимость, и если женщина не разводится, а терпит своего алкоголика, игромана, психа, бабника, то ее надо из этой созависимости вытаскивать. И ее вера в то, что он бросит пить — это индуцированный бред. И надо ее лечить. Но к этому решению она должна прийти сама.
Слушайте, спрашиваю кандидата, а может, она его любит?
А что такое любовь, спрашивает к. п. н. Секса там давно нет, он как напьется — ее матом кроет. А она терпит. Это что — любовь? Это она позволяет ему ноги об себя вытирать. Вот что такое, по-вашему, любовь?
Не знаю, говорю. Должно быть, это парадоксальное, беспричинное и безусловное желание добра. Она же не подливает своему алкоголику, она лечит его. И жалеет, наверное. Он, может быть, когда трезвый, и в самом деле классный. Может, она ему помочь хочет, а терять не хочет.