Конан Дойл

Чертанов Максим

Книга вышла в издательстве Ходдера и Стоутона летом 1918-го (напоминаем, что это было еще до смерти Иннеса и Кингсли); откровением для человечества она, естественно, не стала, как не стала учебным пособием «Британская кампания во Франции и Фландрии». Умы людей занимала война – а когда она закончилась, всем хотелось отдохнуть и отвлечься, а не думать о потустороннем. Положительно восприняли книгу Дойла в основном те, кто и до этого был приверженцем спиритизма, но и среди них многим не понравился наивный реализм его учения. В нем напрочь отсутствовали мистика и таинственность. Дух, который курит папиросы и по моде одевается, дух, который может быть глуп и невоспитан, – как-то это уж чересчур. Но сотни женщин, чьи мальчики ушли навсегда, писали доктору благодарные письма...

Потом умерли сын и брат. Дойлу не раз говорили впоследствии, что именно эти события заставили его обратиться в спиритическую веру. Он это категорически отрицал – и в самом деле, «Новое откровение» было написано раньше. В предисловии к своей следующей работе он скажет: «Автору

хотелось бы вставить краткое замечание от своего имени о том, что, хотя его собственная потеря и не повлияла на его воззрения, зрелище мира, сокрушенного горем и молящего о помощи и наставлении, несомненно оказало воздействие на его разум и волю, подвигло его на практические действия». Доктора начали называть сумасшедшим. Он сделался смешон. Он крепился, не отвечал. В 1919 году журналист Дуглас, интервьюировавший его, написал, что Конан Дойл, несмотря на странность тех идей, которые он проповедует, производит впечатление абсолютно нормального, рассудительного, здравомыслящего человека. «Он просто хочет быть услышанным, и он имеет на это право». Но не все соглашались признать это право.

В июле 1919 года вышел в свет третий поэтический сборник Дойла – «Гвардия идет в бой» («Guards come through»), а в августе была издана вторая большая работа по спиритуализму – «Жизненное послание». В ней доктор уже не доказывал существование иного мира – оно, по его мнению, было доказано раз и навсегда. «Время научных исследований прошло и наступила пора религиозного строительства». Дойл сосредоточился исключительно на моральной стороне «психических явлений». По сравнению с «Новым откровением» «Жизненное послание» написано в более энергичном, сердитом и воинственном духе (такова, увы, обычная эволюция всех проповедников) и, что интересно, в нем взгляды доктора Дойла отчасти сближаются с взглядами Уэллса, которые тот высказывал в 1914-м: мировую войну следует в некоем высшем смысле воспринимать как благо, ибо она была в конечном счете призвана способствовать очищению и улучшению человека – так, во всяком случае, замысливал ее Инженер... Не в политических интересах отдельных государств и группировок следует искать причины войны, заявляет доктор Дойл в «Жизненном послании», эти причины – куда более глубокого религиозного характера; война была предупреждением, своего рода репетицией Страшного суда; Инженер был вынужден так поступить, поскольку по-другому люди не понимают: «Необходимо было пробудить человечество от сплетен за чаем, от боязливого преклонения перед мечом, субботнего пьянства, эгоистичного политиканства, теологической болтовни». Всё как в апокалиптических романах: пройдя катастрофу, люди должны были начать жить по-другому.

Если в «Новом откровении» основное внимание уделялось иному миру, то в «Жизненном послании» – нашему, полному невежества и злобы. В своей работе Дойл прошелся по всем государствам накануне войны: британцы были эгоистичны и слепы, немцы алчны, бельгийцы в Конго и перуанцы в Путумайо предавались зверствам. Досталось и нам: «Подумайте о России того времени, с ее грубой аристократией и ее пьяной демократией, с насилием и убийствами с обеих сторон, с еврейскими погромами и коррупцией». В другой книге Дойл выскажется еще хлеще: «Россия стала выгребной ямой. Германия так и не раскаялась в страшном грехе материализма, который стал главной причиной войны. Испания и Италия скатились, одна – в пучину атеизма, другая – предрассудков. У Франции нет религиозного идеала. Англия потеряла ориентацию и погрузилась в хаос, в ней расплодились нелепые, оторванные от жизни секты. Америка не сумела реализовать свои превосходные возможности и, вместо того чтобы стать любящей сестрой сокрушенной и израненной Европе, занялась собственным экономическим благоустройством; она отреклась от подписи своего президента и отказалась присоединиться к Лиге Наций – единственной надежде человечества. Все погрязли в грехе, некоторые больше других, и всем без исключения воздастся по делам их».

Нехороши были не только все народы, но также все сословия: богатые гнались за удовольствиями, многие бедняки были грубы и злоупотребляли алкоголем, духовенство закостенело, нигде не находилось «сколько-нибудь глубокого и подлинного духовного импульса». Дойл, впрочем, признавал наличие такого импульса в учреждениях, где лечили больных и учили детей и юношество; но такие учреждения есть и у буддистов и мусульман; в чем же тогда преимущество христианства, о котором мы толкуем?

В общем и целом всё, безусловно, именно так и было, как и всегда и везде и перед каждой войной; но неужто доктор и впрямь полагал, что все эти пороки исчезли после 1918-го и Первая мировая война станет в истории человечества последней? Нет, он вовсе не был слеп: в том-то и беда, что он как раз видел, что ничего в сущности не изменилось, так как люди в очередной раз не поняли адресованного им свыше предложения изменить себя. «Если в наших душах, страдавших в течение этих ужасных пяти лет, не может произойти никаких радикальных перемен, то что же еще им нужно, когда, какие души смогут отозваться на призыв небесного вдохновения?» Но нет, не понимают, не хотят понять; вот и приходится скромному доктору выступать в роли посредника между Высшим Замыслом и неразумным человечеством.

Вновь большое внимание уделено Библии, но тон уже более жесткий. «Мумия и ангел находятся в самом неестественном соседстве» – это о Ветхом и Новом Заветах. По мнению Дойла, противоречие между этими двумя текстами, механически объединенными

под одной обложкой, является одной из главных причин того, что официальная христианская религия изжила себя. Ветхий Завет с его восхвалением жестокости и мстительности отвратителен и приносит вред; лишь Новый Завет есть подлинно христианская книга. Но и ее клерикалы толкуют формалистически-буквально, выхолащивая из нее главное – дух Христа, личность Христа. Доктор замечает, однако, что и Евангелие не стоит воспринимать чересчур буквально, ибо это всего лишь записи, сделанные биографами. «Утверждать в наши дни, что каждый должен буквально раздать все бедным, или что английский военнопленный, умирающий от голода и пыток, должен буквально любить его врага Кайзера, или что два супруга, которые ненавидят друг друга, должны быть навсегда прикованы друг к другу и жить в мучительном рабстве лишь потому, что Христос говорил о святости брака, – все это – гнусная пародия на его учение, пародия на человека, который являл собой образец разумности и здравого смысла!» Опять этот «здравый смысл» – верующего человека это вряд ли обидит, но все-таки довольно неожиданная характеристика Христа, правда? Однако для Дойла она абсолютно естественна: он, хотя и называл Христа «высшим духом», но воспринимал его не как теологическую абстракцию, а исключительно как реального человека – и, вероятно, не раз воображал себе, как «на той стороне» они встретятся, сядут у камина (быть может, даже за трубочкой, раз Рэймонд Лодж утверждает, что там есть табак) и потолкуют обо всем на свете – о войне, о бурах, о суфражизме и, быть может, даже о Шерлоке Холмсе немножко.

А теперь обратим внимание на следующее обстоятельство: по какой-то нелепой случайности (а может, в соответствии с неисповедимыми замыслами Инженера) самому проповеднику спиритуалистического учения было решительным образом отказано в медиумических способностях.

Никогда, ни разу, начиная с самых первых экспериментов в Саутси, у доктора не выходило наладить общение с миром духов без посредника. Какая ирония судьбы: он, столько говоривший о сверхчувственном восприятии, был его абсолютно лишен; он мог постигать «ту сторону» с помощью интеллекта, иногда с помощью эмоционального сопереживания, но никогда – непосредственно; а ведь у тысяч людей, не заслуживших этого дара, как-то получалось! Сам доктор в своей монументальной «Истории спиритизма» объяснял это очень просто (и таково было мнение большинства тогдашних авторитетов в этой области): «Все мы, или почти все, выделяем определенные вещества из своего тела, причем эти вещества имеют особые свойства. У большинства из нас, как доказал Кроуфорд, содержание эктоплазмы незначительно и только у одного из ста тысяч оно достаточно велико. Именно этот человек и становится медиумом. Он или она являются тем „сырьем“, которое используют невидимые внешние силы. <...> Установлено, что между физическим медиумизмом и моралью существует не больше связи, чем между последней и утонченным музыкальным слухом. Оба эти явления относятся к разряду физического дара».

Дойл, эктоплазмой обделенный, был вынужден все время опираться на посредников; когда последнего близкого ему человека, будто бы обладавшего нужными способностями, Лили Лоудер-Симмонс, не стало, он нуждался в новом медиуме. Он прибегал к услугам профессионалов. 7 сентября 1919 года медиум Эван Пауэлл на сеансе «привел» к доктору дух его сына Кингсли. Дойл описал свой разговор с сыном в письме Лоджу: «Вдруг я услышал голос: „Джин, это я...“ Моя жена вскрикнула: „Это Кингсли!“ Я сказал: „Это ты, мой мальчик?“ Он сказал тихим шепотом: „Отец...“ и после паузы добавил: „Прости меня.“ – „Мне не за что прощать тебя. Ты самый лучший сын“, – ответил я. Потом я ощутил на своем лбу дуновение поцелуя. „Скажи, ты счастлив?!“ – воскликнул я. И услышал в ответ очень мягкое: „Я так счастлив.“»

Доктор жаждал общения с сыном и другими близкими постоянно; начиная с 1920 года роль посредника время от времени начала исполнять Джин. «Моя жена всегда неодобрительно относилась к моим исследованиям в области спиритуализма, считая этот предмет неприятным и опасным. В скором времени ее собственный опыт убедил ее в обратном.» А ведь это противоречит теории самого доктора: если от рождения Джин выделяла мало эктоплазмы – откуда она вдруг у нее взялась? Но доктор вывернулся: «Почти каждая женщина является медиумом, не упражнявшим пока что своей способности. Пусть она попробует свои силы в автоматическом писании».

До сих пор неясно – и вряд ли когда-нибудь станет ясно, – в какой степени Джин Дойл разделяла веру мужа, а в какой подыгрывала ему, руководимая жалостью и любовью; вполне возможно, смешивалось то и другое. Существует и такая точка зрения, что тщеславной женщине было попросту приятно выступать со сцены, привлекая всеобщее внимание. Автоматическое письмо – самый простой способ выдать себя за медиума, не обладая никакими специальными умениями; Джин даже не утруждала себя тем, чтобы изменить почерк или писать на каких-либо других языках, кроме английского. Почему она согласилась быть медиумом, хотя никогда не обнаруживала к этому ни малейшей склонности? Она всегда была всецело «от мира сего» – практичная, честолюбивая, общительная; что на самом деле водило ее рукой, когда она записывала на бумаге послание от Малкольма – вера, надежда или жалость? С другой стороны, доктор и сам был честолюбив, энергичен и (умеренно) практичен – а стал бескорыстным проповедником. Так или иначе, попытки Джин выступать в роли медиума публично ни к чему хорошему не привели: получалось у нее плохо и она, сама того не желая, мужу изрядно навредила.