Концерт для баяна с барабаном
Шрифт:
Всё-таки нам повезло больше, чем старику. Потому что мы ждали не восемьдесят пять дней, а только десять. Представляю, как старик радовался, когда на исходе третьего месяца ему улыбнулась удача. И я тоже радуюсь. Но недолго…
— Держи её! — громко кричит папа, с размаху падает на живот и лупит по земле руками.
Из-под него выскакивает громадная рыба. Она сорвалась с крючка и как бешеная несётся в сторону пруда, издевательски извиваясь и подпрыгивая. Папа пытается схватить её за хвост. Она выскальзывает. Папа наваливается на неё всем телом:
— Лови её!!!
Я тоже
И я кричу и обнимаю её двумя руками. Сжимаю пальцами прохладные бока, мелкую упругую чешую, колючие плавники. И представляю, что я — тот старик. Он ведь тоже не сразу одолел свою рыбу. Несколько дней она его таскала по морю, как буксир старую баржу. Даже не выныривала на поверхность.
— Знаешь, какого она была размера? — говорит папа.
— Кто?
— Ну, та рыба, которую поймал старик.
Мы сидим на берегу, с ног до головы вымазанные рыбьей чешуёй и илом.
— Она была как его лодка. Даже больше.
— Ого! — говорю я.
Наша рыба угомонилась и сидит теперь смирно, тычась носом в эмалированное ведро. Она очень большая. Конечно, не такая, как у старика. Но всё равно… И очень красивая. У неё золотые бока, красные плавники и умные выпуклые глаза.
— Придём домой, — говорю я, — покажем маме.
— Ага, — говорит папа. — А потом зажарим. Со сметаной и луком.
— Нет, лучше сварим.
— Сварим так сварим, — соглашается папа.
Но я уже не хочу ни варить её, ни жарить. Мне только хочется показать её маме. Какая она большая, красивая. Как кинозвезда. Какие умные и печальные у неё глаза. Какой тихий и нежный голос… хотя про голос я, конечно, немного загнула.
Рыба тихо плещется в ведре позади нас. И под этот плеск нам хорошо сидеть, привалившись спиной к берёзе, и говорить про старика. Про то, как долго он ждал свою рыбу. Как боролся с ней. И как полюбил. Рыба стала ему как брат. Наша рыба нам теперь тоже немножко родственница. Затаив дыхание, я слушаю, как она тихо плещется. Как пускает пузыри и шлёпает губами. Как сладко она мурлычет, хрустит плавниками, трещит костями, чавкает и утробно урчит от удовольствия…
В груди у меня стало холодно, как будто туда натолкали льда. Мы с папой обернулись разом. Перевёрнутое ведро каталось по земле. Вся вода из него вылилась. А на нашей родной, любимой рыбе сидела огромная толстая кошка и, тряся головой, вгрызалась в неё зубами.
У меня перехватило горло.
— Брыс-с-сь, — просипела я.
— Бр-р-ры-ы-ысь!!! — заревел папа.
Кошка зарычала, не разжимая зубов, и шерсть на ней встала дыбом.
Папа швырнул в кошку недоеденным бутербродом, но, как всегда, не попал. Кошка мявкнула и, поудобнее перехватив рыбу за голову, поволокла её в кусты.
— Отда-а-ай!!! — завопила я не своим голосом.
— Брось, — безнадёжно махнул рукой папа, — ну её! Ещё поймаем.
Мы смотали леску, отпустили ненужных червяков и пошли домой.
— Хочешь узнать, что стало с той рыбой, которую поймал старик? —
— Не хочу, — сказала я.
— Её съели акулы, — сказал папа, — много акул. Старик отбивался от них целый день и целую ночь. Но их было много, а он один. И они её съели всю. Только скелет остался.
— Он очень расстроился? — спросила Я.
— Он устал. Добрался до своей хижины и сразу уснул.
— А что было потом?
— Не знаю, — пожал плечами папа, про это в книжке не написано.
— Жалко, — вздохнула я.
Далеко за прудом тоскливо свистнула одинокая птица. В воздухе запахло сырой травой и туманом.
— В твоей жизни, — сказал папа, — будет ещё много рыбы: и большой, и маленькой, и всякой.
И жареной, думаю я, и заливной, и в маринаде с морковкой и лавровым листом. И вяленной на солнце воблы. И селёдки под шубой. Будут шпроты в жестяной консервной банке и живой карп из магазина «Океан». Только ни у кого из них не будет таких золотых боков, таких красных плавников, таких умных выпуклых глаз. У меня защипало в носу, захотелось плакать, как будто я похоронила не очень дальнюю родственницу.
Всё-таки старику повезло чуть больше — он привёз домой хотя бы скелет. И большую голову с мечом вместо носа. И все рыбаки ему завидовали: как он смог победить такую рыбу.
А что осталось у нас? И что мы покажем маме?
Мама сидела на крыльце. Ждала нас и читала книгу.
Мы подошли и сели рядом.
— Ничего? — сочувственно спросила мама, заглянув в пустое ведро.
— Ты, конечно, нам не поверишь… — сказал папа.
— …но мы её всё-таки поймали, — сказала я.
И путаясь в словах и деталях, мы рассказали маме про большую рыбу и старика, про сырого тунца и бутерброды, про толстую кошку, про акул и про скелет, который остался у старика, а у нас с папой — ничегошеньки.
Мама закрыла книгу. С её обложки на нас смотрел человек в грубом свитере, с короткой бородой и трубкой в зубах.
— Так не бывает, — сказала мама, — чтобы совсем ничего. Ведь осталась история! История про рыбу.
И тут мне показалось, что Хемингуэй нам подмигнул. Хитро так сощурил левый глаз и ухмыльнулся в седую бороду. Ведь это он был на обложке. Тот писатель, которого не проходят в школе. Я его сразу узнала.
Родительский день
Электричка мчалась, мерно подрагивая и постукивая на стыках рельсов. В такт электричке колыхалась Митькина круглая стриженая голова, вжатая лбом в пыльное окно вагона. За окном проносились скучные ёлки, осины и заросшие камышом болота.
Митька изо всех сил косил глаза, пытаясь рассмотреть, что там впереди — в той стороне, куда так стремительно нёсся поезд, увозя его всё дальше от города. Но впереди ничего интересного не было — те же ёлки, те же болота и иногда россыпи домиков на пригорке.