Концерт для виолончели с оркестром

Катасонова Елена Николаевна

Никто их не ругает, на них не кричит, послушанья не требует, вот они и резвятся, вольно и беззаботно, как рыбки в водах теплого океана. В Москве же волоком тащат несчастных в метро и на них же шипят:

– Быстрее, быстрей...

И матерей - озлобленных, взъерошенных, некрасивых - жалко, и ребятишек - тоже. Может, и хорошо, что у нее узкий таз и она не может рожать, может, и хорошо, что испугалась кесарева и у них нет детей?

Да, наверное, хорошо; вдруг бы она тоже на малыша своего орала?

***

Врача

после Алжира нашла Маша. Она же, не врач, первой поставила, как потом выяснилось, верный диагноз.

– Никакая у тебя не амеба, - заявила она.
– Никакая не хроническая дизентерия, а просто депрессия.

Нервная депрессия, вот что я тебе скажу, дорогая.

– Депрессия?
– удивился Алик, и в маленьких бесцветных его глазах загорелась тревога.
– Это еще что за зверь?

Маша забежала к ним после дневного концерта - передохнуть перед репетицией. Кудрявая хохотушка, в узких брючках и свитере (концертное платье, аккуратно, умело сложенное, таскала в большущей сумке), с узенькой, бесценной скрипочкой - копия Страдивари, - она была легка и подвижна, как ртуть.

– Хорошо тебе. Маша, - вздыхала не раз Рабигуль.
– Скрипка не только царица музыки...

– А что еще?

– А еще удобна для передвижения.

– Да уж, - охотно соглашалась Маша.
– Мы с ней легки на подъем.

И она дружески похлопывала футляр скрипочки, точно наездник своего верного скакуна.

– Так что за зверь, спрашиваю?
– повторил Алик, стараясь, чтобы вопрос звучал небрежно, потому что слово его испугало: он же знал, что такое депрессия, скажем, в промышленности. Застой, умирание...

Маша, усевшись поудобнее в кресле, принялась загибать пальцы, перечисляя симптомы, обращаясь в основном к Рабигуль:

– Худеешь - раз, не спишь - два, инструмент, можно сказать, не берешь в руки - три, композиции свои никому не показываешь...

– Потому что они - ерунда, - пробормотала Рабигуль.

Даже на эту короткую фразу сколько же у нее ушло сил!

– Ты так считаешь?
– зорко взглянула на нее Маша.
– Тогда - четыре.

– Что - "четыре"?
– нахмурился, изо всех сил стараясь уловить суть, Алик;

– Собственные композиции кажутся теперь нашей Гульке ерундой, подчеркнув интонацией слово "теперь", пояснила Маша. Ее обычно озорные глаза на сей раз были серьезны.

Рабигуль вяло махнула рукой, тяжело встала со стула и поплелась к дивану.

– Не обидишься?
– устало и тихо спросила она Машу.
– Я полежу.

Не дожидаясь ответа, легла на диван, отвернулась к стене и поджала ноги.

– Одеяло бы мне...

Но при мысли о том, что за одеялом придется встать, Рабигуль чуть не стошнило.

Алик озадаченно переглянулся с Машей, взял плед - он лежал у Гули в ногах, - заботливо укутал жену. "Про плед-то я и забыла..." - краем сознания отметила Рабигуль. Туман заволакивал

усталый от постоянного отвращения мозг, время, как часто по возвращении из Алжира, остановилось, тихий говор Маши и Алика отодвинулся далеко-далеко. Рабигуль не спала. Она просто отсутствовала.

– А как же понос?
– выдвинул последний и, как ему казалось, весомый аргумент Алик.

Все, что угодно, только не эта странная, пугающая своей неопределенностью, мистическая какая-то хворь. Уж лучше амеба или там малярия!

– Желудок часто так реагирует, - понизив голос, сказала Маша.
– Там, в Азии-Африке, происходит дисбаланс в нервной системе... У нас, европейцев.

– Да ты-то откуда знаешь?
– вскипел Алик, неожиданно разъярившись на ни в чем не повинную Машу.

– К сожалению, знаю, - не обиделась Маша.
– Помнишь, как я работала по контракту в Индии?

– Ну помню, - угрюмо буркнул Алик.

– Потом целый год выкарабкивалась, - нехотя призналась Маша: вообще-то это была ее тайна.
– Хорошо, что нашла врача. Передам его Гульке, если он жив и никуда не отъехал.

– Но Гуля же не европейка, - радостно вспомнил Алик.
– Она-то как раз из Азии! Ты же знаешь, она уйгурка, из Талды-Кургана.

– А помнишь, как она болела первые годы в Москве?
– не сдавалась непреклонная Маша.
– Еле-еле привыкла... И кстати, Алжир - далеко не Талды-Курган, совсем другой край света.

– Но в Алжире ей было хорошо, просто здорово, - продолжал упорствовать Алик.

Он был человек простой, технический, и все эти тонкости его бесили.

– Там - да, но теперь же она вернулась!

– Перестаньте...
– застонала с дивана Гуля, и Алик с Машей испуганно попритихли - столько боли и безысходности было в этом печальном голосе. Уйдите, пожалуйста, на кухню... Вы так шумите...

Ничего они не шумели, говорили почти что шепотом: все надеялись. Гуля заснет.

На цыпочках, покосившись на плед, под которым, как от озноба, мелко-мелко дрожала Гуля - "А ведь у нас тепло", - испуганно подумал Алик, на ее черные волосы, отброшенные на подушку, он с Машей перебрался в кухню. И там, окончательно сломленный, дал честное слово, что покажет Гулю тому самому старичку, что вытащил из чего-то похожего Машу, если только он жив и не отчалил в Израиль.

***

Целый месяц, даже немного больше, Рабигуль пила таблетки с длинными, пугающими названиями - а уж какие были к ним аннотации, лучше и не читать! сначала нехотя и со страхом, потом охотно, едва ли не жадно, потому что жизнь медленно и со скрипом, но поворачивалась к ней лицом и потому что тоже медленно и со скрипом - возвращался сон и иногда ей даже хотелось есть. Потом испугалась снова, когда Абрам Исаакович постепенно и осторожно стал снижать дозу.

– А вдруг опять?..
– робко спросила Рабигуль.