Концертмейстер
Шрифт:
Когда таксист собирался повернуть с Кутузовского по стрелке на улицу Дунаевского, Лев Семенович, всю дорогу хранивший молчание, вымолвил, показав на большой дом на левой стороне проспекта:
— Шостакович жил в этом доме после войны. И Дунаевский. А улица только Дунаевского…
— Ну так Шостакович же пережил Дунаевского на двадцать лет.
— Это так, — меланхолично протянул Норштейн. — Очень странно ехать по улицам имени людей, с которыми пил водку или чай.
Композиторский дом на Студенческой выглядел не так помпезно, как огаревский, не являлся кооперативом, и сразу
Лапшин занимал двухкомнатную, не очень большую квартиру в четвертом подъезде, на третьем этаже.
Разговор, как и водится в интеллигентной среде, начался с ничего не значащих фраз, с пресловутого обмена любезностями.
В кабинете Лапшина, который служил ему и спальней, слова жили как ноты, отдаваясь долгим эхом, оставляя за собой следы. Что-то совсем неземное окружало этого человека, и все возле него — самые обыденные вещи, обстоятельства, ситуации преображались, становясь не такими, как везде.
Между Лапшиным и Арсением возникла какая-то отдельная связь, будто они до этого были потерявшими друг друга на чужой планете инопланетянами и теперь наконец нашлись.
Им не требовалось много разговаривать, пытаться произвести друг на друга впечатление, прилаживаться. Они изначально были настроены в одном камертоне, в одном ладу.
Через полчаса после прихода гостей Лапшин неожиданно попросил:
— Лев Семенович! Там, как я чую, Татьяна на кухне на стол собрала. Проходите туда. У нас вкусный пирог. А я пока с вашим внуком немного поговорю. Можно?
Они, несмотря на многолетнее знакомство, оставались на «вы».
— Ну что же, пирог это хорошо. — Норштейн улыбнулся чуть натянуто. Тяжело вздохнул, поднялся и вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.
* * *
Арсений и Лев Семенович ушли, Лапшин смотрел из окна, как они садятся в такси, как уезжают в сторону Кутузовского проспекта.
Как жаль, что он не познакомился с Арсением раньше! Более близкого по духу, более влюбленного в искусство человека Александр Лазаревич не встречал за свою неизбежно подходящую к концу жизнь.
Глаза Арсения сразу указали ему на его ошибку. Нет, не Льву Семеновичу он доверит самое важное. Лев Семенович замечательный человек, но он утомлен жизнью, как и сам Лапшин. здесь они никого уже не исцелят. Свои миссии они выполнили! Или пропустили. Или не успели их воплотить! Какая теперь разница!
А Арсений весь соткан из чего-то, что еще не исполнено.
Он рассказал ему все. Все, что опасался открыть много лет. Рассказал не для того, чтобы оправдаться. Он давно в этом не нуждался. Рассказал, чтобы он на время превратился в него и вместе с ним простил ту, кого он, как выяснилось, знал с детства.
Он наблюдал, как машина, увозившая Арсения и Льва Семеновича куда-то в декабрь, пропадает из виду.
Снова пошел снег.
Ему казалось, что он идет внутри него.
* * *
Арсений
Он не успел сформировать отношение к тому, что поведал ему Лапшин, но выполнил его поручение с ученическим прилежанием, не сомневаясь в правильности поставленной задачи.
До метро «Аэропорт» он доехал быстро. Знакомый с детства дом долго искать не пришлось.
Генриетта Платова открыла дверь так, будто стояла в прихожей и кого-то ждала.
— Бог мой! Арсений! Как ты здесь? Что-то с папой?
«Откуда она знает про папу?» — мелькнула мысль, но не задержалась.
— Генриетта Платова! Александр Яковлевич Лапшин просил передать вам, что он вас прощает, что вы больше можете не считать себя трупом и жить без чувства вины перед ним. А с остальными — с Прозоровой, с Сениным-Волгиным — вам надо будет разобраться самой.
Он не стал дожидаться ее реакции. Трусливо развернулся и быстро-быстро ретировался. Он не слышал, как сильно и отчаянно хлопнула входная дверь ее квартиры. Он вышел из подъезда раньше.
Петька, как и ожидалось, приготовился к встрече с другом. Он жил вместе с мамой и бабушкой в Тихвинском переулке.
Женщины постарались на славу. Стол ломился от блюд. И, увидев такое пиршество, Арсений признался хозяевам, что проголодался не на шутку.
Хозяева обрадовались.
Радость голодному гостю — признак отечественного гостеприимства.
Женщины посидели с друзьями для приличия немного и удалились.
Петька и Арсений болтали допоздна и не могли насытиться общением. Арсений позвонил деду и предупредил, что ночевать не придет, останется у товарища.
Лев Семенович устало поблагодарил, что тот не оставил его в неведении, и сообщил, что от матери нет никаких вестей и он очень волнуется. Арсений неумело успокоил его: «Не волнуйся, дедушка, завтра она непременно сообщит о себе».
Петька, разумеется, был в курсе семейных историй своего друга: в армии откровенность — единственный способ общения с теми, с кем ты держишься вместе.
И сейчас Арсений, который все же выпил водки, раскрывал перед товарищем шаг за шагом всю картину прошедших двух дней, где вся боль и все несчастья сконцентрировались до предельной степени и в итоге пробили что-то, какие-то невидимые стены, и растеклись повсюду, все выжигая на своем пути. О тайне Лапшина он, конечно, умолчал. Композитор взял с него клятву. И он намеревался ее соблюдать. Но и без этого было чем поделиться. Петька слушал внимательно. Курил. Уже почти не обижался, что Арсений не поинтересовался, как у него дела и как он жил эти восемь лет. Он всегда помнил, как Арсений пришел к нему на помощь, когда он был почти уничтожен армией, ее грубостью, жестокостью и идиотизмом, и нынче, видя, как друг нуждается в нем, искал способ быть ему полезным.