Концессия
Шрифт:
Вот что нужно делать: не допускать посторонних мыслей!
В самом деле, разве человеческая душа проходной двор?
Оказалось, если думать так, то и идти можно намного быстрее.
И он быстро шел по горной дороге, тренируясь в ровном быстром шаге и замечая, что быстрый шаг нисколько не отражается на работе сердца и не утомляет тела.
Когда он шел медленно, думая и о хозяйстве, и о заводе, и об обидах, он уставал гораздо больше.
На этот раз он пришел на завод свежий, глаза его блестели, но он никому не хотел показать блеска своих глаз: еще
Он стал работать так же, как встал сегодня с постели, как осматривал огород, как шел на завод, не разрешая себе думать о постороннем.
В этих опытах прошла неделя. Мостовой жил быстрее, уже не нужно было так, как в первые дни, ежесекундно контролировать себя. Новый ритм устанавливался сам собой.
Процент клепки, выходившей из его рук, непрестанно повышался. Он опасался, что после работы будет чувствовать большую усталость, разбитость, что такая работа не приведет к добру, что перенапряжение все же есть перенапряжение.
Но он не чувствовал усталости, наоборот, от сосредоточенности он испытывал чувство приятное и благотворное, подобное тому, какое испытывает разгоряченное тело, погружаясь в прохладную воду и вновь появляясь на солнце.
Он любил все объяснять и над всем думать. И теперь он стал думать, почему же это так? Нет ли здесь самообмана?
Но прошла еще неделя. Самочувствие оставалось по-прежнему хорошим и даже более чем хорошим, появились такие черты, которые, казалось, и вовсе не были свойственны характеру Мостового. Его сосредоточенность, молчаливость все чаще и чаще разрешались шутками и даже смехом. Человеку стало легко на душе, и он почувствовал потребность в шутке и смехе!
Члены его бригады с удивлением смотрели на него, не понимая, в чем дело, и только Краснов догадывался, что опыты идут успешно.
То, что организм не испытывал усталости от нового темпа работы, Мостовой объяснил тем, что раньше организм все равно расходовал столько же, а может быть, и еще больше силы, только она уходила из него по тысяче каналов, как вода в решете уходит сквозь тысячи отверстий, а теперь она шла собранным воедино потоком. Поэтому действие ее приносило результат неизмеримо больший, а расход силы при этом был не больший, а, скорее, меньший.
Наконец, Мостовой собрал бригаду. Он волновался: впервые ему надлежало выступить в роли лектора, изложить последовательно и понятно весь ход своих мыслей. Но потом он перестал волноваться, решив, что будет говорить так, как будет говориться.
Собралась бригада около штабелей леса. Мостовой уселся на начатый штабель. Он видел перед собой знакомые лица, смотревшие на него с напряженным вниманием, за ними строения завода, сопки, а дальше небо, залитое вечерними лучами солнца. Все было очень хорошо, и Мостовой стал говорить просто, несколько посмеиваясь над старым Мостовым, который выступал неоднократно здесь же, на этой самой поляне.
Члены бригады слушали его, затаив дыхание.
— Так и всю жизнь свою подымем на более высокую ступень, — говорил бригадир. — И силы у нас при этом не убудет, а прибудет,
Все знали меня, Мостового, человека пусть не старого, но и не молодого. Все знали, что я проработал на своем деле всю жизнь и знал все, что касается его, досконально. Все знают, сколько я вырабатывал хорошей клепки за смену, и, следовательно, можно вычислить, сколько я вырабатывал за час. И вот прошу уделить мне внимание. Пойдем на завод и посмотрим, сколько я выработаю сейчас.
Он не сошел, как сделал бы раньше, со штабеля, а соскочил и быстрым широким шагом направился в цех.
— Все, конечно, не увидят, — говорил Краснов, — но мы сделаем так, что передние ряды будут часто меняться.
Мостовой встал на свое место. Материал пошел через его руки. Мастер совсем не спешил, он даже совсем медленно поворачивался. Неторопливо, как всегда, он брал то одно, то другое... Но уже через двадцать минут он выдал столько клепки, сколько раньше не выдавал за полтора часа.
И вдруг все поняли, что медлительность — это обман зрения, что это не медлительность, а величайшая скупость, экономность движений, согласованность их с тем процессом, который они осуществляли.
— Ну, вот, — сказал Мостовой через час, — подсчитайте! Прошу также обратить внимание на качество, потому что у некоторых могут быть справедливые сомнения.
Краснов подсчитал клепку, она пошла по рукам.
За час, наращивая темп работы, Мостовой выполнил дневную норму. В это не хотели верить. Клепку осматривали, ощупывали. Она была выполнена превосходно.
Мостового окружили: десятки голосов, перебивая друг друга, задавали вопросы. Он не знал, кому отвечать, его хватали за рукав, тянули за ремень...
— Тише, тише, — кричал бригадир. — Я самый старый из вас, я думаю, что вы достигнете еще больших результатов. Но придется поработать над тем, что я называю культурой труда. Раньше я работал некультурно. Почему? Потому что раньше никому не было дела до того, как я работаю. А теперь всей стране есть дело до меня и до того, сколько я выпускаю клепки и хороша ли она.
Он посмеивался, глубокое удовлетворение преображало его. Он стал молодым, Мостовой.
— Кто не хочет учиться, может оставить бригаду!
Но никто не захотел оставить бригаду.
Снова кричали десятки голосов, снова сгрудились вокруг него, тянули за рукава, пожимали руки. Он стоял худой, высокий, на целую голову выше остальных. Он был счастлив. Никогда в жизни он не был так счастлив. И счастье это было совсем особенное. Его нельзя было сравнить ни с удовольствием от того, когда он поставил свой дом и наладил свое хозяйство, ни с удовлетворением по поводу того, что росла и пошла в школу дочь. Его нельзя было сравнить ни с чем. Это было настоящее счастье.