Концессия

Далецкий Павел Леонидович

— Пожалуйста, пожалуйста, господин Лин здесь, — указал китаец на беседочку в чаще шиповника и жасмина.

Гастингс остановился на пороге в классической позе моряка: руки в карманы брюк, сигара в углу рта, ноги широко расставлены. Лин Дун-фын просматривал блокнот. На своем лице он отобразил сдержанную радость.

Американец сел на скамью, вытянул ноги, сказал:

— Дела там идут превосходно. Прибыло пять пароходов с оружием. Пулеметы такие, что горы срежут... А о происшествиях во Владивостоке никто ничего не слышал. Я все время ждал телеграмм в газетах: во Владивостоке то-то и то-то. А во Владивостоке, значит, ничего?

Лин Дун-фын

смотрел мимо лейтенанта. Он должен был смотреть в его глаза, потому что лейтенант представлял собою тех, кто давал деньги и оружие, но неприятно было, что лейтенант спрашивал с него, как со слуги, хотя в действительности хозяином был он, Лин Дун-фын, а Гастингс всего лишь презренным американцем. Но через минуту Лин справился со своим негодованием и улыбнулся.

— Непреодолимые и глупые препятствия, — сообщил он. — Мой уполномоченный по этим делам, бывший белогвардейский офицер Огурцов, не может найти исполнителей наших замыслов. Даже те русские, которые трутся около пивных и которые естественно нуждаются в деньгах, не согласны бить китайцев.

Гастингс вынул изо рта сигару, внимательно осмотрел нагоревший пепел и осторожно, чтобы не стряхнуть его, вставил сигару обратно в рот.

— Замечательно! Та-ак. Не хотят! Но почему же они не хотят? — минуту молчал, рассматривая мордастые носки ботинок, потом продолжал: — Мы с вами знаем, что люди разных народов с величайшим удовольствием избивают друг друга, в этом закон жизни. У нас, знаете, негров держат так, что они не знают, живут они или нет... Да и с японцами в сущности так же. Японское правительство сто раз в году шлет нашему правительству по этому поводу ноты. Да и с вашим многоуважаемым народом дело обстоит не лучше. Что поделаешь, американцы смотрят на это философски: закон жизни! Не мы его выдумали. Как же это может быть, чтобы русские отказывались бить китайцев, когда им за это приятное для них и совершенно естественное дело даже предлагают деньги? — Гастингс поднял брови и вытаращил глаза. — И потом, каких китайцев? Мерзавцев, успевших красной краской вымазать свои мозги!

— Желающих нет, — повторил Лин. — Мой уполномоченный в бешенстве, он говорит, что не узнает русских. С тех пор, как он был офицером, русские очень изменились.

Гастингс снова вынул сигару изо рта, осмотрел пепел и осторожно отвалил его ногтем мизинца.

— А без этого, дражайший, нельзя. Моральный эффект нужен. Подобные экзекуции великолепно прочистили бы им мозги! Пусть бьет морды ваш уполномоченный!

— Он с удовольствием бил бы, но он говорит, что он занимает в городе видное положение: он развозит воду, его все видят на улицах. Для него это невозможно.

Гастингс захохотал:

— Видное положение! Любопытные люди в этой Советской стране! Что ж, у меня на этот счет появились некоторые соображения. Я думаю, будет совершенно правильно, если мы докажем всему миру истину, что в советском городе бьют китайцев. Бьют в Америке, бьют и во Владивостоке... Ведь если во Владивостоке не бьют, значит, наш американский закон не есть всеобщий, а это невозможно. Поэтому все, что нужно, сделаю самостоятельно я с моими соотечественниками — матросами нашего корабля... Уж мы все устроим так, что и комар носа не подточит. Но деньги с вашего счета за это мероприятие, господин Лин, я сниму.

Гастингс посидел еще немного в беседке, уточняя детали предполагаемого: места, где должны были совершаться акции, обстановку, которая требовалась, своевременную поддержку местными силами, то есть китайцами, уважаемыми

сторонниками Лин Дун-фына...

Через полчаса калитка снова открылась, старый китаец щелкнул задвижкой, и Гастингс пошел вниз по Бородинской к Амурскому заливу, к китайским кварталам, потому что всем своим существом он предпочитал эти несколько подозрительные кварталы остальному Владивостоку.

Спустя неделю в городе стали происходить на первый взгляд незначительные события: на Семеновском базаре люди неопределенного вида — то ли бродяги, то ли владельцы деревянных окраинных домиков — побили китайцев. Жертвы: сапожники, зеленщики, разносчики рыбы и каули. Избиение, как правило, разыгрывалось внезапно: на ничего не ожидающего китайца обрушивались кулаки и сапоги, его сбивали с ног, а орудия ремесла или товары веером летели по улице.

Налеты происходили в пустынных местах, поймать громил не удавалось. Несомненно для всех, они носили явно провокационный характер. Партийная организация города обратилась к населению, особенно к рабочей общественности, с указанием на необходимость усилить бдительность, но тут в среде самих рабочих, на бочарном заводе, произошел нехороший случай.

Это было вскоре после прекращения забастовки сапожников. Хозяева, наконец, уступили: неприкосновенный день отдыха в неделю и повышение зарплаты!

Двери лавчонок открылись. Джангуйды старательно сдирали скверные бумажонки со стен, дверей и окон.

Они нашли выход.

— Десять рублей сшить ботинки! — говорил, хмурясь и не глядя на посетителя, джангуйда, заранее уверенный в эффекте своих слов.

— Десять? — удивлялся заказчик. — Вчера семь, а сегодня десять?

— Десять, — подтверждал хозяин. — Меньше не могу... моя сейчас сам больше плачу, — и кивал на подмастерьев.

Мао слушал излияния Кей-фу перед заказчиками и тихонько посвистывал. «Вот так фокус! — думал он. — Значит, не джангуйды будут платить, а заказчики? Джангуйды будут еще в больших прибылях? Они вернут себе и за забастовку и за дни отдыха. Какая же это победа? Надо было без всякой забастовки сказать заказчикам: платите больше — и все. Почему разрешают им драть такие деньги?»

Эти думы отравляли его радость и, окончив рабочий день, он отправился побеседовать к Сею. Добрался до завода и хотел войти в первые попавшиеся двери справиться о товарище. У дверей цеха стоял Графф. Настроение у него было самое скверное: ему хотелось тренироваться весь день, а Краснов заставлял работать.

«Наверное, наниматься, — подумал он, — их как мурашей, они просто забивают своей массой». — Куда тебе?

— Моя нада товарищ Сей Чен-вен, — улыбнулся сапожник.

Но высокий русский парень не улыбнулся и не ответил. Мао спросил еще раз — парень не шевельнулся. Тогда Мао сделал попытку пройти внутрь.

«Совсем обнаглели! Как у себя на родине!» — Цуба [30] ! Куда? Тебе говорят!

Мао отошел на несколько шагов и беспомощно оглянулся. Два-три человека торопливо шли в разные стороны. Они были заняты своими делами и не обращали внимания на затруднительное положение старика. Две захожие курицы и петух рылись в щебне. Мао засунул руки в карманы и стоял совершенно спокойно, как будто ни о чем не думая. Но на самом деле за этим видимым безмятежьем наливалась буря.

30

Цуба — пошел вон!