Концессия
Шрифт:
Остальные три шкурки принадлежали горностаю и пять лисе.
— Почему не песец, Николай?
— Песец тоже заповедник.
— Скоро все кончится, — таинственно заговорил Джон. — Скоро китайцы начнут воевать... Понимаешь — китайцы! Китайцев много. Миллионы. Как мураши!
— Здесь, на Камчатке, война?
— На материке. Владивосток возьмут, Хабаровск возьмут. Америка им помогает. Мы, американцы, понимаешь? А у нас есть всё... Говори об этом всем, понимаешь? Пусть не боятся, пусть идут в заповедник.
Добыча была ничтожная:
— Тебя очень ругает молодой Елагин, — заметил Николай.
— Мало спирта и богатств отдал я его отцу? Его отца я сделал самым богатым человеком!
— Елагин очень ругает тебя. — Слова Николая становились все бессвязнее. Он прилег, положив голову на мешок.
— За что же он меня ругает?
— Очень ругает, всем говорит: ты вор, брал много соболей за самую маленькую дрянь... Он много чего говорит... Убийца ты, говорит!
Николай закрыл глаза.
— Елагин негодяй! — сказал Джон, но Николай уже не слышал его, — он храпел.
Старый Джон вышел из палатки. Солнце садилось. Снежные горы потеряли ослепительную белизну и явно тяжелели. Ближайшая часть луга заросла фиолетовыми ирисами. Ниже, где горячий ручей делал петлю, огибая высоко вскинувшуюся желтую скалу, прошло стадо горных баранов. Жаль, не было под рукой ружья, надо было свалить барана. Старый Джон не любил охотиться, но сейчас он свалил бы барана. Он чувствовал, как в душе его поднимается настоящая ненависть к Елагину, коряку, мальчишке, нечеловеку, который смел о нем, Джоне Айресе, сказать, что он вор и убийца!
— Коряк! Исключительный подлец! Забыл, что он коряк!
Пушной торг кончен: один соболь, три горностая, пять лис! Когда-то трюмы шхуны до верху наполняла пушнина. Можно отправляться назад, к бухте Черного Медведя. Туда придет золотоискатель Посевин со своим золотом.
Золота, повидимому, много. Хорошо вывезти отсюда золото! Сын Укуна смеет говорить, что он вор!
Он присел около ручья, разулся и погрузил ноги в горячую воду. Неподалеку Джим вырыл ямку. Еще вчера Джон купался в ней. Сегодня ему было противно раздеваться и лезть в воду.
Камчатка еще богата: соболь, горностай, голубой песец, выдра, бобер... Надо найти способы брать свое добро. Негодяй Елагин думает, что все это принадлежит ему, коряку.
Мрачно вздыхая, Джон парил ноги.
Николай глуп, плохой помощник! Будь жив Укун, он помог бы!
Солнце опустилось. Темными линиями рисовались горы. Конус Кроноцкой опять стал легким и светлым. Вершины Узона и Семячика, мягкие и неправильные, оттеняли стройность Кроноцкой. За тридцать лет весь этот пейзаж стал не только знакомым, но и родным Джону.
Но теперь он показался ему враждебным.
Я — УЭПИЧ
Узкая долина, скалы наворочены друг на друга. Река, как и та река, которую не
Зейд поднимает голову и смотрит на скалы. Как она ни привыкла к ним, жутко от тесноты!
Сколько раз она скользила, обрывалась, падала! Сколько раз она должна была неминуемо скатиться в реку, но где-то удерживалась, поднималась и продолжала путь. Она видела зайцев, лис; летели над ущельем утки, все это могло быть пищей, но она не умела ни поймать, ни убить.
Лето. Но в ущелье она нашла снег: лежал под скалами — ноздреватый, пыльный, крепкий.
Она обессилела. Однако чем больше физически она слабела, тем более обострялась память.
Все вспоминался Владивосток и какие-то все незначительные эпизоды. Мать торгуется с зеленщиком.
Китаец-зеленщик в своих двух корзинах принес целый огород. Мать держит в руке пучок моркови, солнце освещает пушистую ботву, красный влажный корень. Руки у матери морщинистые, а светлокарие глаза печальны...
Слышно, как у колодца каплет вода. Сквозь мелкую листву кленов просвечивает бухта...
Зейд идет по Ботанической улице мимо недостроенного костела. Под ней Золотой Рог. Облака покрывают небо, ее любимые кучевые облака: белые, пепельные, синеватые; они точно книга, которую нужно прочесть человеку и которую каждый читает по-своему. И от неба, полного облаками, от Золотого Рога, от Эгершельда, длинной тонкой стрелой отделившего Золотой Рог от Амурского залива, от синих гор на западе, от городских улиц, разноцветных зданий, от ветра, который несется с перевалов Рабочей Слободки, делается хорошо, спокойно...
Скоро вечер. Занятия окончены. Уроки сделаны.
Хорошо вечером идти по Ленинской. Смотреть на незнакомых и радоваться знакомым. Останавливаться и разговаривать. В купальне «Динамо» в это время всегда много народу; шумно, весело...
Сам по себе вечер на улице — пустяк. Но он делается важным, когда человека ждет счастье.
Зейд ждала счастья. Она была уверена, что новая жизнь всем принесет счастье.
Она не знала, какое оно будет, но знала, что оно придет. И вот это восходящее, приближающееся солнце счастья удивительными лучами озаряло всё.
Есть ли в жизни то, чего она не преодолеет? Есть ли счастье, которого она не испытает? Все преодолеет, все испытает!
Впрочем, теперь похоже на то, что она ничего не успеет испытать.
Если река пойдет дальше среди отвесных стен, у ней не будет сил вернуться и искать нового пути.
Вот и окончится жизненное странствие Зейд, девушки, которую некоторые считали упрямой и которая, может быть, в самом деле, была упряма и строптива.
Сейчас у строптивой один сухарь. Рыбы ни куска. Сегодня вечером она съест весь сухарь. Она так ослабела, что полсухаря ее не поддержат. Напьется воды из реки и съест сухарь.