Концессия

Далецкий Павел Леонидович

В это время поднялся Сун Вей-фу и направился широким мягким шагом навстречу Мостовому, который, опустив острую голову, медленно шел от табурета.

Сун Вей-фу ударил его тихонько по плечу и чмокнул губами.

— Я думаю, — сказал он, поднимая руку без пальцев, — плохо работать — долго худа. — И стоял так минуту, возвышаясь над всеми, с поднятой рукой. — Хорошо работать — скоро худа конец. Китайская бригада прямо говорит: надо работать, надо работать!

Ему зааплодировали. Зааплодировали его страстному голосу, блеску его глаз, убежденности, которая пронизывала все его существо. Он ни о чем не рассуждал. Он знал, что единственное спасение в работе.

И эту его стремительность почувствовали все.

— А он молодец, — сказал Троян Березе.

— Еще какой!

Графф заметил вполголоса:

— Хотят, чтоб люди жили одной работой. Определенно перегибают партийные директивы. Рабочему нужно иметь досуг, чтобы читать, учиться, культурно расти. Для чего же, спрашивается, делали революцию? Вы за что будете голосовать? — спросил он Греховодова.

— Полагаю поддержать Гущина.

— Почему же Гущина?

Греховодов не ответил.

После Суна говорил бригадир второй русской — Святой Куст.

Этот рабочий имел легкую кудрявую бороду до половины груди. Она вздувалась от малейшего движения и дала ему имя; в прежние века она, несомненно, была бы предметом зависти. Святой Куст был отличным производственником. В его бригаду попал самый разнообразный народ: переселенцы, люди неопределенного классового облика, каких на Востоке осталось немало от времен интервенции, и женщины, впервые ставшие на работу. Он умел с ними ладить и сейчас подступал к высотам Мостового.

Святой Куст, широкоплечий, но обиженный ростом, взобрался на шаткую трибунку.

— Послушаем, что скажет мужик, — шевельнулась Медведица, чувствовавшая доверие к его бороде.

Бригадир прежде всего развел руками, а ветер в это время ударил в бороду, взбил ее и поднял к лицу. Зрителям показалось, что борода улетает и мастер ловит ее.

— Непонимание! — раздельно, неожиданно звонким тенором начал Святой Куст. — Откуда и когда? Мостовой сказал велик план, а рационализация к нашему делу не применима. Другой молодой молодец поддержал его. Я — старик. Сил у меня помене, а стыдно мне было слушать эти слова. Велик план! Коли велик, значит, по мнению Мостового, надо сделать его помене. Обрезать, что ли, у него ручки и ножки, Василь Федорович? Вот, скажем, мы производим тару, попросту говоря, бочку. Ну, что станется в сборочной с нашей бочкой, если Мостовой начнет поставлять клепки покороче? Или из разного дерева?.. Ведь попросту бочка не выйдет. Знаем мы все план Республики, знаем, что машина стоит на рыбе, а рыба на таре. Одно к одному. План общий. Го-су-дар-ствен-ный! Как его можно сделать для нашего завода помене? Правда, выполнить трудно, но дело не чужое, а свое. Встретил я вчера, по шоссе идучи, бабу... то есть женщину... Идет женщина тяжелая, а на руках двухлетний ребенок... Я говорю: «Дай подсоблю, мать». «И, — отвечает, — справлюсь... своя ноша не тяжела».

Он развел руками, поймал бороду и минуту держал ее в кулаке.

— А поддержал моего дружка Мостового голова нашей физкультуры — Графф. Быстрый на ногу, Графф! Может быть, ты еще покурить хочешь над клепкой, Графф? Выйди и скажи перед всем собранием: замучаюсь я, если не покурю, если не отыму от работы десять минут в час... Выходи Графф, выходи, объяснись с народом начистоту. Ты строишь социализм, твое право говорить.

Графф побагровел и молчал. Заседающие весело перемигивались.

— Что ж, товарищ Гущин, — раздался негромкий голос Свиридова, — разреши мне сказать два слова.

Он говорил, не напрягаясь, обычным своим голосом, каким говорил на заседаниях в кабинете обкома, но его отлично слышали в этой

широкой долине даже те, кто был в самом низу, у дороги. Да и говорил Свиридов так, что его речи мало походили на общепринятые выступления: они отличались изобилием конкретного материала, отчего слушатели всегда приходили в волнение, и, нарушая порядок собрания, принимались подавать реплики и задавать вопросы. Иные председатели, не знакомые еще с этой свиридовской манерой говорить, немедленно старались применить председательскую власть, но Свиридов в таких случаях замечал: — Позвольте, позвольте, товарищ председатель, — и отвечал на реплики и вопросы, и через каких-нибудь десять минут создавалось впечатление, что все собрание уже участвует в произнесении речи.

— Товарищи мастера бочарного дела, ведь Советская страна! — сказал Свиридов, и от его загорелого худощавого лица не хотелось оторвать глаз. — Конечно, план республики! Нашей с вами республики!

Он много говорил сегодня о Мостовом, говорил, как бы раздумывая.

...Несомненно, Мостовой любит свою работу. У него свой вкус к работе, свой ритм в работе, мысли и чувства его сложились в нем в полном единстве с трудом. А теперь ему предлагают трудиться иначе. Легко ли это? Просто ли это? Для того чтобы трудиться иначе, но так же хорошо, ему надо проделать сложнейшую работу над собой. А это прежде всего означает, что он должен всё свое многолетним опытом приобретенное мастерство почесть не мастерством и пожелать другого, более совершенного мастерства. Так ведь, товарищи?

Троян сидел, обхватив руками колени. За долиной мягко светилась вечерняя бухта. Белые казармы флотского экипажа розовели. Круглые вершины сопок Матросской слободки розовели тоже, а небо над сопками было неуловимое, бесплотное вечернее небо. На левом берегу бухты, выброшенные сюда за ненадобностью после русско-японской войны, лежали десятки крошечных подводных лодок, — первые измышления человеческого ума в подводном плавании. Издали они напоминали кашалотов.

И эти старинные рудименты как-то символически перекликались с тем, что происходило на собрании. Ведь здесь тоже человек начинал сбрасывать рудименты своего сознания, своих вековых привычек. И одни шли на это легко, может быть потому, что не были так могучи корни, связывавшие их со старым, а другие мучительно переживали разлад в собственной душе. Да, не так легко признать неправильным и ненужным то, что в течение долгих лет жизни считал правильным и чем гордился.

«Вот так надо говорить, — думал Троян, испытывая настоящее наслаждение от негромкого свиридовского голоса, от тех слов, которые он неторопливо подбирал одно к другому, от вдруг раздававшихся голосов, от теплого вечера, спускавшегося на землю. — Так надо говорить и так надо писать... чтобы каждый, кто возьмет книгу, находил в ней своего задушевного собеседника».

...Производственное совещание окончилось под звездами.

Над сопками подымался мир луны. И луна, и ветер, и горы, и дымные ночные заливы говорили о простом земном счастье.

Свиридов закуривал, спускаясь по тропинке. За ним шли молодые и старые бочарники, которым было мало затянувшегося до ночи разговора, возникали новые мысли, соображения и хотелось их тут же высказать и спросить совета.

Греховодов глубоко втянул ароматный ветер, засунул руки в карманы пальто и пошел, посвистывая и спотыкаясь, по каменистой тропинке.

Над «фабрикой городов» висели электрические солнца, неслись пыхтения и стуки, бухта до самого Эгершельда мерцала и переливалась. Греховодов, ослепленный сиянием, почти наскочил на человека.