Концессия
Шрифт:
Господин Самаки встал со своего места, и Яманаси на эстраде замер, не разогнувшись, с растопыренными руками.
— Такая фирма существует в Японии, это японская фирма.
Не попадая шарящей ногой на лесенку, Яманаси спускался вниз. Сотни глаз смотрели на Медзутаки, поднявшегося в это время к президиуму, вынувшего чековую книжку и предложившего немедленно внести задаток.
— Американские деньги, — шептал Яманаси, — позор! Японская фирма на американские деньги!..
ПАСТОР
Главный
В зале пустынно и свежо. По навощенному полу в обуви не ходят, посетители оставляют ее на пороге и в храм вступают босиком или в белых носочках.
Впрочем и в остальных комнатах такой же порядок. Уличная пыль не допускается японцами в дом.
Середину зала занимает ковер. На ковре — курильницы и тяжелые медные чаши с холодным пеплом. Он лежит синеватый, плотный, издали похожий на незнакомый сплав.
У внутренней стены — золотой дом Будды. Причудливая символика линий, сплетение человеческих рук, ног, листьев и цветов. В центре, в золотом хаосе, лицо Будды в счастливой томительной улыбке. Нельзя сказать: женское это лицо или мужское, ничего на нем не видно, кроме улыбки. По краям алтаря — легкие колокольчики, цветные лампады и тонкие свечи; на высоком блюде — жертвенный рис, горсть конфет и сиреневая кучка пепла от истлевших благовонных трав.
Немного дальше, на краю ковра, пагодообразные лакированные коробки. Здесь — богослужебные книги, толстые, но легкие, напечатанные на рисовой бумаге.
А у стен молитвенного зала — читальня: столики с газетами, журналами, с альбомами открыток и фотографий.
Дверь в зал открывалась редко. Обычно посетители проходили мимо, на жилую половину.
Коридор сталкивался с коридором, коридоры расходились под прямым углом. Над каждой комнатой — карточка с русским печатным текстом:
«Комната пастора».
«Комната помощника пастора».
«Канцелярия церкви».
Эти комнаты были на южную сторону, а налево — на северную: кухня, столовая и комната для общих собрании.
Буддийский священник Ота Какумин, любящий называть себя пастором, сидел в своей комнате.
Ота Какумин — старый, опытный пастор. Он давно в России, почти тридцать лет. Он много путешествовал по ней и написал о ней книгу.
Сухое смуглое лицо, большие американские очки в роговой оправе — не потому, что Ота плохо видел, но потому, что он чувствовал себя неизмеримо значительнее под блестящими холодными стеклами.
Такие же очки носил его молодой помощник Якимото. Но он, действительно, испортил глаза над толстыми шелковыми фолиантами древности и над новыми книгами, тонкими, маленькими и бумажными.
Комната пастора вся заставлена вещами.
Пол покрыт цыновками, под ними — войлок, поэтому на полу тепло, как на диване. У стен — шкафы с книгами. Книги разного содержания и на разных языках. Впрочем, Ота не знал этих языков.
Книги
Ота Какумин — большой любитель поэзии. Он любит наслаждаться сложностью человеческой мысли, узором вымысла и чувств.
Особую этажерку заняли религиозные книги. И здесь видна широта Ота. Книги были по всем религиям: маленькие евангелия, выпущенные старательным Союзом христианских молодых людей, лежали ровной стопочкой. Коран, европейские книги по буддизму, между ними Ольденбург и книга о буддизме Нила, архиепископа Ярославского.
Ота Какумин — просвещенный пастор, желающий знать все тонкости и разномыслия своего ремесла.
Окна и добрая четверть комнаты заставлены цветами, вывезенными из Японии: пестрыми орхидеями, маками, лилиями, розовыми нежными кленами и низкорослыми сакурами.
А перед цветами — письменный стол, маленький, низкий, точно для двухлетнего ребенка. Вышитая подушечка лежит у стола. И когда хозяину нужно работать, он опускается на нее коленями.
Скляночки с тушью, кисточки для иероглифов, карандаши, записные книжки в пестрых шелковых обложках занимают стол.
На стенах — фотографии, изображающие господина Ота в различных местах и в различные моменты его жизни.
Вот он в Японии, под каскадом водопада; вот в мехах, среди сибирских снегов, а рядом — нарты, и умные псы сидят, подняв морды к небесам. А вот он в Чите, на площади, говорит речь японским солдатам о столь простом и ясном для каждого японца: земли на островах мало — горы, скалы, стремнины... Как трудно там земледельцу! Горсти рису посеять негде, а рядом — плодородная пустыня. Где справедливость?
Под потолком — полати. Там тепло, чисто и уютно. Туда подымается пастор по приставной лесенке и там спит.
Вечер. Солнце опустилось за Амурский залив. Восточные сопки подернулись фиолетовой дымкой, и высоко в зените затерялось одно лихое, мятежное облачко померанцевого цвета. Это означало, что там, в высоте, вихрь, что к утру ветер спустится на поверхность моря и начнет расчесывать глубину. На западе проступил месяц. Он был ловко скроен и напоминал апельсиновый ломтик.
По улице прогромыхала телега. Четким легким бегом пробежал через соседнюю улицу поезд. Кричали играющие дети. Голоса казались стеклянными в вечернем воздухе.
Ота Какумин сидел, поджав ноги, на цыновке около столика. От всех этих посторонних шумов за окнами в комнате было еще тише и уютнее.
Есть такое чувство — ревность, непонятное для посторонних, неотразимо убедительное для одержимых им, покоряющее разум, волю...
Ота Какумин, бесстрастный буддийский пастор, познал ревность.
Соседняя комната пуста. Помощник пастора Якимото уже не занимается вечерами, не занимается и утрами. Его можно увидеть только в часы богослужения — от двух до четырех. Но тогда с ним говорить нельзя.