Концессия
Шрифт:
Общежитие студентам не понравилось: вонь и дым махорки. Люди спят на постелях в брезентовых сапогах, в брезентовых спецовках.
Носили вещи, перестилали тюфяки, набитые сухой, легкой прошлогодней морской травой. От тюфяков шел запах соли, крабов, морских звезд. От его густоты кружилась голова.
В барак набивались рабочие.
Два невысоких камчадала стояли впереди.
— Бабы приехали... Ух ты! — говорил один из них другому. — Конецно, бабы и у нас трудятся, плаштать рыбу и они могут, а все зе на рыбалке никогда их не видали... Это узе совсем новое.
Они стояли в проходе между койками и наблюдали за каждым движением прибывших.
— Я думал врут, — сказал второй, — кто-то посутил, теперь визу — нет. То-то я вцера все цихал... У меня на этую рыбу предцувствие.
Кто-то хихикнул. Говоривший оглядел рабочих и хотел продолжать, но глубокий бас неводчика Фролова поправил его насмешливо:
— Не бабы, а студентки. Эх вы, Самолин да Дождев, рыбьи животы!
— Тязелая зысь, музыки и то балдеют! Вот я о цом говорю.
— Ну, ну, не нагонять страху! Здорово, подруги!
— Вот жагнул: подруги!
Фролов усмехнулся.
— «Товарищи» — это те, которые носят штаны, а тех товарищей, которые для такой одежи не приспособлены, по-русски зовут подругами.
Он присел на тюфяк к Точилиной.
— Работа у нас, конечно, едкая. Но рыбу кому-нибудь доставать приходится... А привыкнешь — и полюбишь.
— Мы знаем, что работа не легкая... Мы ведь учились на рыбаков... Ваши парни напрасно разахались.
— Попусту... само собой.
Самолин и Дождев уходили, покачивая головами: приезд «баб» в качестве квалифицированных рабочих не укладывался в их сознание.
Уже зажгли ацетиленовые фонари, когда в бараке появился Шумилов. Он, казалось, тоже был встревожен женским составом партии. Пожал всем руки и долго вглядывался в лица.
Потом расспрашивал о пути и во время беседы все всматривался и всматривался в своих новых сотрудниц.
— У меня, товарищи, положение на рыбалке такое, — заговорил он, — я об этом уже сообщал правлению, у меня вся команда русская. Почему я сделал так? Потому что, когда работают японцы, мы обычно ответственную работу передаем им. Я спросил себя: «А что, Шумилов, в тот день, когда Япония не даст ни одного рабочего, будешь ловить рыбу с берега сачками?» И вот в прошлом сезоне я получил группу, ядро попалось хорошее — астраханцы. С их помощью я и стал обрабатывать сезонников и камчадалов. О сезонниках что можно сказать? Это прежде всего люди всякие. Большинство из них на материке не занималось рыболовством. Кто был учителем, кто счетоводом, кто заведывал культмагом, но все им надоело или все не удалось, и вот они приехали на Камчатку на сезон, за длинным рублем. Они смотрят на все спустя рукава... Ох, поскорей бы назад!... Мои астраханцы, потомственные рыбаки, задают среди них тон. Камчадалов здорово взяли в переделку. Те с рыбой обращаются, как с порванным сапогом. Нярку скармливают псам! И живут вообще чорт знает как. Водку любят. К водке крепко приучили их до революции купцы и купчишки... Камчадалы, видите ли, кроме того, развращены самомнением. Ведь они кто? Потомки казаков, завоевателей Камчатки, и, по-ихнему, следовательно, — хозяева Камчатки. Русской крови в них, правда, маловато, ибо когда казаки осели в покоренном краю, они прежде всего переженились на туземках. И так из поколения в поколение. Но не в этом беда, а в том, что они на основании своего родства с завоевателями считали и считают себя вправе эксплоатировать туземцев, трудолюбивых охотников и рыболовов. С камчадалами надо возиться порядком. На земледелие они смотрят косо, считают его баловством, выдумкой начальства. Настоящая жизнь и настоящий промысел для них — соболя. К переселенцам относятся нехорошо, в них видят соперников в охоте и рыбной ловле. Теперь вот об этих переселенцах. Это сила серьезная. Сравнительно неподалеку от рыбалки есть русская деревня Фроловка. Мой синдо [22] Фролов оттуда. Приехали фроловцы из России меньше четверти века назад, ехали только рыбачить, но теперь, обжившись, присмотревшись, взялись за землю. В годы интервенции вся, почитай, деревня была партизанская. Фролов командовал партизанским отрядом... В самое последнее время он был председателем рыболовецкой артели. Я сманил его на рыбалку... Впрочем, нельзя сказать, что сманил, потому что особенных выгод он у меня не имеет, но уговорил его, раскрыл перед ним умственные горизонты,
22
Синдо — старший рыбак, неводчик.
Он стоял спиной к свету, густой черный конус тени покрывал его, и трудно было различить его черты. Но они представлялись крупными, как и весь он в красном брезентовом дождевике, на могучих резиновых ногах.
От гор двигалась широкая ночная тень. Она легла на равнину и смешалась с ней. Но море долго сопротивлялось. Валы взлетали и отбрасывали ночь к зениту. Там прорезались звезды. Прибой шел на бараки стеной ритмичного грохота. Попеременно то справа, то слева, то в центре точно рвались тяжелые снаряды. Говорили громко, с непривычки надсаживая горло.
Зейд досталась пограничная с мужчинами постель.
— Почетно, — заметила Зейд. — Для каждого государства граница — предмет неустанной заботы.
— Ваши имена, фамилии?
Зейд оглянулась.
Тонкий широкоплечий человек, с черной грудой взлохмаченных волос, с тонким лицом перса, с блокнотом и тупым карандашом в руке, стоял за ней. На немой вопрос ответил:
— Редактор стенгазеты и староста барака Савельев.
— Зейд, практикантка, — улыбнулась Зейд.
Карандаш вывел строчку и замер.
Все студенты один за другим перешли в блокнот.
— На рыбалке А-12 — вы первые женщины. Поздравляю, — сказал староста. — Между прочим, косы у вас, товарищ Тарасенко... — он посмотрел на ее русые толстые косы, покраснел и не кончил.
— Лично мне твои косы кажутся все-таки лишними, — сказала несколько погодя Зейд.
— Ты уже не в первый раз говоришь о ее косах, — заметила Точилина.
— Боже мой! Но ведь косы мешают... Для кос нужна светелка, а мы живем на берегу океана.
— Ничего ты не понимаешь, — с досадой сказала Точилина.
Шумилов позвал Березу и Гончаренко в баню. За дверьми — ночная свежесть, соленые иодистые запахи; чернота неба, как спелыми бобами, усыпанная звездами. Тьма налетала с грохотом.
— Ну, на своей новой родине! — кричал Гончаренко в ухо Березе. — С прибытием вас, товарищ Береза!
В баньке камелек, на нем — цинковый бак. Две горящих лучины раскалили камелек, еще две заставили воду зашуметь.
Береза разделся и сел на скамью. После дороги было необычайно приятно всем телом ощущать прибывающее тепло.
— Вы ведь член правления АКО, — сказал Шумилов. — И долго вы думаете пробыть на рыбалке?
— Как можно дольше. В общем, сколько потребуется. А вы, товарищ Шумилов, на Камчатке давно?
— Старожил — четвертый год. Направили на сезон, да так и остался. Думаю семью выписать. У меня, товарищ Береза, вся жизнь прошла с рыбой. Отец — амурский рыбак. С детства я познал страсть и страду рыбака. Тогда, в моем детстве, рыбы было неисчислимое количество, вы не можете себе представить, сколько подымалось кеты вверх по Амуру. Для меня несомненно: рыбы становится все меньше. Нужны жесткие законы: заповедные годы, нормы улова для артелей, госрыбалок, для каждого рыбака! Да и то, сдается мне, былой силы рыбных косяков не восстановить. Не только человек, но как бы и сама природа не содействует сейчас рыбному племени. Как бы иссякает сила, вложенная природой в этот род жизни. Надо о другом думать на Камчатке: о земледелии, о ремеслах.
Береза откинул дверцу камелька и опустился перед пламенем на корточки. Кожа у него была белая, той приятной для глаз белизны, которая кажется естественной, а не следствием ношения одежды. Мускулы на руках не выпирали, руки были круглы и грудь высока.
— У вас пессимистический взгляд, — сказал он. — Дайте хорошенько отдохнуть рыбе, и вам некуда будет от нее деться. Но, согласен, на Камчатке нужно заниматься миллионом вещей. Железную дорогу надо, вот что!
Гончаренко поддал пару. Беседа прекратилась. Мыло, мочалка, веники, горячая вода... Жар точно приподнимал кожу на теле.