Концессия
Шрифт:
— Мне пора отбывать в техникум... Ну, что, как фанза?
— Послушайте, друзья, — раскинул руки Троян, — там в фанзе любопытный человек сидит.
— Небось, тема для целой поэмы? — сощурился Береза.
— И для поэмы, и для очерка. Человек изумительный. Во-первых, лицо. Красивое лицо, глаза очень хороши. А во-вторых, говорит по-русски не хуже меня...
Филиппов закурил трубку. Вдохнул дым, посмотрел на далекие сопки и сказал негромко, сквозь дым:
— А вы умеете увлекаться и удивляться. Это хорошо. Поэт должен уметь непрестанно удивляться. Не удивишься явлению, не зажжешься от него — и ничего не выйдет.
СОМНЕНИЯ
Свою группу Береза нашел в библиотеке, в небольшой комнате, тесно заставленной шкафами, с круглым столом посредине, со стеклянным фонарем вместо потолка.
После ослепительно сгорающего на улице дня, после коридоров с окнами, распахнутыми в голубые просторы бухты и заливов, в библиотеке было темно, и Береза вначале увидел над столом только широкое рябоватое лицо старосты курса Точилиной, а за ней в блузке без рукавов Зейд, рослую красивую девушку.
— Вот тут-то и опасность, — говорила Точилина. — Я боюсь, что для многих девушек это окажется непосильной нагрузкой... они попросту не справятся... мы должны заранее об этом подумать.
— В чем дело? — спросил Береза.
Свет падал на некрасивое рябоватое лицо Точилиной, но в некрасивых чертах его было столько женственной мягкости и вместе с тем энергии, что порой от него не хотелось оторвать глаз.
— Дело в том, товарищ Береза, — сказала Точилина, — что я хочу откровенно поговорить о таких вещах, о которых принято шептаться по углам. Крайком мобилизовал на трехлетнюю работу на Камчатке пятьдесят комсомольцев и комсомолок. Постановление большой важности. Мы все знаем, что Камчатка бедна людьми. Приезжают туда на летний сезон, живут кое-как и работают кое-как, равнодушные к краю, только и думающие о том, как бы поскорее вернуться домой. Разве такие люди могут быть хозяевами, строителями, созидателями? Сезонные гастролеры, им всё всё равно. Надо поселиться на Камчатке, чтобы полюбить ее.
— Конечно, — сказал Береза, смотря на раскрасневшуюся Точилину и уже различая в тени шкафов и всех остальных: и маленькую круглоголовую Залевскую, и широкоплечего, с вечно расстегнутым воротом, Гончаренко, и большеглазую Тарасенко, за светлые косы и веселость пользующуюся неизменным расположением друзей. — Конечно, — сказал Береза, — представьте себе, как будет хорошо, когда на Камчатке увеличится свое собственное население. Я подозреваю, что вы не захотели плестись в хвосте и приняли соответствующее решение.
— Приняли, товарищ Береза! — баском крикнул Гончаренко. — После окончания техникума в будущем году мы все едем на Камчатку. И очень хорошо, что практика этого года у нас тоже на Камчатке. И вот, товарищ Береза, когда приняли мы это решение, Точилина вдруг стала сомневаться.
Точилина поморщилась...
— Ты меня плохо понял, Гончаренко, я ни в чем не сомневаюсь. Я просто хочу предвидеть все естественные последствия нашего решения. Повторяю: обычно о них не разговаривают, умалчивают, в крайнем случае, шепчутся... Я думаю... за три года все наши парни и девушки переженятся...
Точилина вопросительно посмотрела на Березу, в карих, мягких глазах ее Береза прочел мучительное опасение, что ее поймут не так.
Зейд улыбнулась.
— Такие несчастные случаи не будут иметь места, — сказала она.
— Почему?
— Люди будут работать, некогда им будет думать о нежностях.
—
Точилина запнулась. Против воли голос ее стал дрожать, кончики ушей заалелись. Она то опускала глаза, то взглядывала на Березу, явно ища у него поддержки.
— Но я опасаюсь вот чего, товарищ Береза: те комсомолки, которые на Камчатке выйдут замуж, волей-неволей положат начало настоящей старой семье.
— Почему же старой, Точилина?
— А потому, что будут они жить в каком-нибудь глухом поселке среди камчадалов или ламутов или вдвоем с мужем на какой-нибудь станции, где не будет ни столовой, ни яслей и где на женщину лягут все те обязанности, которые угнетали ее столько веков. И во что тогда превратятся наши комсомолки? Забудут и учебу, и книгу, и газету.
Зейд смотрела на фонарь потолка. Его пронизывали вечерние солнечные лучи, и он весь был наполнен алым теплым воздухом... Лицо ее было мечтательно. Повидимому, ее совсем не смущали те вопросы, которые терзали Точилину.
— В своих опасениях Точилина упустила из виду весьма важное обстоятельство, — сказал Береза. — Конечно, материальные формы нашей социалистической жизни — ясли, столовые и прочее — имеют большое значение. Но ведь два советских человека это уже не малая сила! В них должно проявиться все то новое, что нам дорого. Ибо новое — это прежде всего наше сознание. Не будет яслей, не будет столовой — ты права. Но будет рядом близкий человек, который не позволит женщине одной нести все тяготы. Будет наша, советская семья.
— Ну, может быть, — сказала Точилина и засмеялась. Не то, чтобы Береза разрешил все ее сомнения, но она поверила ему, как привыкла верить за те два года, в которые Береза принимал самое близкое участие в жизни техникума.
— А вы, товарищ Береза, надолго с нами на Камчатку?
— На весь сезон. Я очень хотел бы прожить на Камчатке несколько лет. Но я ничего не могу поделать с правлением АКО. Когда я поднял вопрос о том, что место штаба на фронте, то есть на Камчатке, вопрос так ловко повернули, что правление решили перевести в Москву. Я чуть с ума не сошел, насилу при помощи товарища Свиридова, отстоял Владивосток. Поедем мы с вами на рыбалку А-12. Шумилов, заведующий этой рыбалкой, проделывает опыт работы исключительно русскими рабочими. Японской квалифицированной силы у него нет.
Береза сел на край стола.
— Ну, товарищи, прошу... Будем обсуждать план практики...
...Поздно вечером Береза постучал в дверь квартиры Свиридова. Свиридова недавно избрали секретарем Владивостокского обкома партии. Дальневосточник, последние годы он работал в Москве. Казалось, навсегда ушел от него Дальний Восток, только в памяти жил, только в беседах с близкими товарищами.
В ЦК долго говорили с ним. Свиридов всегда знал, что для партии нет областей близких и отдаленных, но его поразило точнейшее знание всего того, что, представлялось ему, могли знать только прирожденные приморцы. Несколько часов беседы пролетели, как несколько минут, и он вышел на улицу с глубоким удовлетворением.