Концессия
Шрифт:
— Да это чудесно! Поеду. Я в отпуску.
— Висит! — сообщил Греховодов, пробуя шкафик рукой. — В этой комнате как будто всё.
— Объявитесь, товарищ Греховодов, бригадиру, он вам даст еще работу.
— Так, так, правильно.
Греховодов прошел мимо Медведицы, которая кончала мытье полов и тыльной стороной ладони вытирала со лба пот.
— Отшлифовали? — спросил он, останавливаясь.
— Да уж как сумела!
— Вы-то уж сумели!
Его хилое, слабое, неудачное тело влекла эта огромная, тяжеловесная женщина. Он оказал отрывисто:
—
У порога стояло ведро с черной, жирной, пыльной водой.
— Штанишки оплещете, — усмехнулась Медведица. — Справлюсь сама. Иди, помогай другим, коли своего дела нет.
Греховодов покраснел, иронически прикоснулся к кепке и пошел.
В зале, стоя на козлах, белил потолок Святой Куст. В известь он подбавил охры, и теперь потолок цветом напоминал подсолнечник. За это нарушение обычая его немилосердно ругали женщины, но он только улыбался. Два столяра поднимали на петли дверь.
«Хватит, — решил Греховодов, — перегнешь палку, сломится». — Он неторопливо оглядывал стены, потолок, пол и подвигался к выходу, всем своим внимательным, неторопящимся видом говоря: «Я что-то ищу, не подумайте, что я ухожу».
На крыльце курил Графф. Счетовод дружески пощупал его мускулы.
— Ну, как физкультура? Состязания и прочее? А, между прочим, мыслишки неглупые сегодня изложил. А завтра на Седанке физкультура будет?
— В полном объеме.
Графф посмотрел на темнеющее небо и решительно отряхнул пиджак.
— Иду, надо перед выступлением отдохнуть... А вы еще будете работать?
— Еще останусь... коллективная спайка!
Когда Графф растаял в сумерках, Греховодов осторожно двинулся тоже. У его дома на перилах беседки маячила большая фигура. Греховодов прошел боковой дорожкой, чтобы лучше рассмотреть.
— Здорово, Илья! — услышал он бас.
— Ну, зачем так громко! — возмутился Греховодов, отдавая руку в жертву львиному пожатию. — Ты подожди здесь... я пройду, зажгу свет и позову.
Подошел к двери хозяйки и прислушался. Оттуда не доносилось ни звука. Осторожно проник в свою комнату.
То, что было за окном: чернота садика, неясные крылья крыш, сизое пятно Чуркина, — все казалось существующим во сне, нереальным. Греховодов спустил панно, обернул электрический рожок бумагой и включил свет. По коридору раздались грузные шаги, в дверь постучали: для уха Греховодова — пудовым кулаком.
Он скрипнул зубами, подскочил к двери, распахнул ее.
— Тише! За стеной у меня больная хозяйка... Садись вот сюда и, пожалуйста, сдерживай свой голос. Ну, что скажешь?
Огурец сел в кресло, закинул ногу на ногу, сложил холмиком красные ладони.
— Послушай, я был там, куда ты меня направил, у твоего китайского профессора... Так ведь здорово, чорт, какой он, то есть не он, а тот другой, передо мной развернул исторический атлас. А ты тоже хорош! Таким безгрешным Марксом передо мной ходил!
— Каким Марксом? Что ты порешь?
— Ну, ну... не кирпичись, будет. Я прощаю тебе весь твой маскарад... Я сразу
— Какая идеология? — мрачно спросил Илья Данилович.
Огурец вытащил из кармана небольшую плотную бумажку и протянул другу. Греховодов прочел:
«ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Дорогие юные товарищи школьники! Всюду среди вас неизвестные вам, но преданные друзья.
Маленькие товарищи и маленькие подруги, нужно, чтобы вы знали истину.
Истину человечество искало и находило на протяжении всей своей многовековой жизни, и золотые ее крупицы рассеяны всюду.
Вас учат грустной, угнетающей вашу душу экономике. Вас учат, что она решает судьбу народа и культуры.
Вас учат, что человек не имеет души, что за гробом он не существует.
Ваши друзья, давно живущие среди вас и наблюдающие вашу жизнь, теперь становятся на путь реальной связи с вами. Они будут вас учить, будут открывать вам глаза.
Темы следующих бесед таковы:
1. Самое ценное в мире — душа человека.
2. Душа человека, а не экономика движет миром.
3. В мире нет никакой классовой борьбы, а есть борьба между злыми и добрыми людьми.
Дорогие товарищи и подруги, освещение всех вопросов будет объективное, далекое от политической узости. Ждите следующего письма и отстаивайте свою свободную мысль. Скоро мы будем говорить с вами из уст в уста, а не через письма.
Ваши свободные друзья».
Греховодов прочел письмо раз, другой, третий.
— Ты это носишь в кармане? У тебя много?
— Тысячи две...
Огурец протянул ноги и вздохнул.
— Организовано все замечательно, малейшими деталями не побрезговали: там пожарик, там письмо, там казнь. Чувствуешь, за дело взялись настоящие мастера.
Греховодов неожиданно сделал испуганное, прислушивающееся лицо. Это было тем легче, что у него по-настоящему дрожало сердце и кожу пробирал мороз...
Огурец смолк. Друг вылетел в коридор, постоял несколько минут за дверью, скривив рот, и вернулся.
— Придется идти, — сказал он. — Ты меня прости,
Огурец... Хозяйка очень больна, муж не может ее оставить, просил сходить в аптеку за лекарством.
— Ладно, ладно, дуй, раз больна, ничего не поделаешь... И я пойду.
Вместе вышли на улицу.
— Ты в какую сторону? — спросил Огурец.
— Туда, — неопределенно мотнул головой Греховодов и двинулся прочь.
Возвратился в комнату через четверть часа. Дело начинало становиться серьезным. Надо было все обдумать. Он попал в историю, которая могла кончиться бог знает чем... Сто тысяч офицеров! Вооруженная контрреволюция! Нет, на такие вещи он не способен. Пусть другие. Он — философ!