Концессия

Далецкий Павел Леонидович

Свиридов вышел на улицу. По небу пробегали тучи, легкие, ноздреватые; уже просвечивала небесная синева, вдруг проглянуло солнце, косые вечерние лучи с необычайной добросовестностью осветили мир: крутые сопки на окраине поселка, золотисто-зеленый наряд тайги и мокрую, в лужах, точно накрытую зеркалом, улицу.

В поселке Свиридов раньше не бывал и теперь с любопытством разглядывал удобные, крепко сбитые домики, палисадники, крылечки, обвитые виноградной лозой. У легкового газика возле забора собралась толпа.

— Товарищи, — говорил мужчина

с длинным костистым лицом, — уважаю вашу просьбу, но машину не дам. Раненый отлично доедет и в телеге. Если б попутно, пожалуйста, а то ведь в противоположную сторону!

— А если человек умрет?

— А если б я к вам не заехал? Это — во-первых. А во-вторых, вы преувеличиваете: не так уж Егоров разбился, чтобы умереть.

Он прошел в дом. Шофер посмотрел на его спину, на людей, молчаливо и недоуменно застывших, пожал плечами и тоже пошел в дом.

— Что это такое? — заговорила высокая женщина, — положение тяжелое, нужна немедленная помощь... Где, в какой стране мы находимся, я ничего не понимаю!

— Человек едет по служебному делу, — не то иронически, не то оправдывая хозяина машины, пояснил пожилой мужчина в кепке с огромным козырьком.

В толпе Свиридов увидел Васильева и поманил его.

— Машина обкомовская? — спросил он тихо.

— Вполне.

— Будь другом, кликни шофера.

Свиридов присел на скамью у соседнего дома.

— Вот что, товарищ, — сказал он шоферу, — немедленно вези раненого в больницу.

Шофер удивленно приподнял плечи: «мол, что поделать — хозяин не велит, сам, небось, слышал», — но Воробьев сказал негромко:

— С тобой, Никитин, говорит товарищ Свиридов, наш секретарь... Слыхал про такого?

— Бог мой! — воскликнул шофер, — еще с партизанских времен слыхал, да никогда не видал.

— Ну, если слыхал, так с богом и трогай.

— Вот уж встреча, так встреча, — бормотал шофер, заводя машину. — Повезем раненого... Сейчас, в один момент! Разве можно человека бросить на телегу, когда есть машина... Бегите, хлопцы, скажите, чтоб приготовили... Прямо гора с плеч, а то совесть бы замучила...

Первый разговор Свиридова с Глобусовым:

— Я считаю, что я поступил правильно, — сказал Глобусов. — У меня расписана каждая минута. Меня ждут в Афанасьевке к девяти часам. Все знают, что я точен, и на этом основании я могу требовать точности от других. Только так и можно действовать.

— Никаких отступлений?

— Никаких, товарищ Свиридов. Только строжайшая дисциплина во всем поможет нам наладить в кратчайший срок и хозяйство и вообще жизнь.

— Не возражаю, правильно. И вместе с тем неправильно. На телеге, товарищ Глобусов, доберетесь до Афанасьевки.

Об этой встрече потом ни Глобусов, ни Свиридов никогда не вспоминали...

С бочарного завода в обком было несколько сигналов: лес поступал не в сроки и не всегда нужного качества. Кроме того, жаловались иманские лесопильные заводы, что из-за непоступления леса они часто простаивают.

Глобусов в эти дни был на Имане на сплаве. Свиридов собрался

к нему вдруг, как он собирался всегда. Почтовый поезд, мягко покачивая, понес его на север. За Раздольным, куда не достигали океанские туманы, было жарко и душисто. Цвела черемуха. Белые черемуховые рощи стояли по склонам сопок, как облака, которые зацепились за скалы и не могут уплыть дальше. Трава исчезала под пестрым, сверкающим напором цветов. Ветер, врывавшийся в окно, успокаивал и поднимал силы. Вот ведь есть это замечательное свойство у теплого душистого ветра укрепляюще и возрождающе действовать на человека!

От станции Иван Свиридов ехал по-разному. Верхом с двумя спутниками по таежной тропе, где даже в жаркий, ясный день было сумрачно, прохладно и только тонкий аромат цветущих деревьев, смешиваясь с запахом прели, говорил о том, что природа вступила в радостную полосу лета. Часть пути промчался на грузовой полуторке, а затем поплыл по Иману на бату. Чудесно было, когда река делала поворот и раскидывалась в этом повороте, и даль ее казалась озером, успокоившимся среди гор. Плыл по протокам, широким, черным, под сплошным навесом ветвей. Но зеленый навес то и дело разрывали белые и розовые кущи черемухи и сирени.

Плыть по протокам было и короче и безопаснее: по реке неслись сплавные бревна — парами, кучами, в одиночку... «Да, иной силы здесь, кроме реки, нет, — думал Свиридов, — но это безжалостная сила: она бьет драгоценные стволы о камни, скалы, и к лесопильным заводам они приходят избитые и обшарпанные до неузнаваемости».

Лодочник, везший Свиридова, партизан Григорьев, некогда боец свиридовского отряда, сказал:

— А вот дальше, Николай Степанович, реки-то и не узнаешь. Обрили красавицу... паршивая стала.

Утром, действительно, пошли голые берега: пни, камни, обнаженные скалы... Сопки сразу стали старыми, дряхлыми, и река как-то бешено и тоскливо неслась среди пустынных берегов.

— До Глобусова тоже оголяли берега, — говорил Григорьев, — а при Глобусове уж и подавно. Человек он крутой — что замыслил, то и сделает. А замыслил он опустошить берега: без этого, говорит, плана не выполню. И еще беда, Николай Степанович: наводнения нас стали мучить. Поверишь ли, осенью в последние годы, как слизывает... и то, что посеяли, и то, что построили.

К полудню бат вошел в небольшой заливчик. На длинной песчаной косе стояли палатки и шалаши, по берегу — бараки.

Между бараками возвышался обширный навес — лесной клуб. У единственной его стены приютилась эстрада, над ней висели увитый цветами портрет Ленина и широкий лист таежной стенгазеты «На боевом посту». Сплавщики знали, как нужен стране лес, и правильно считали себя на боевом посту.

К косе, ныряя и кувыркаясь, вылетали из-за поворота бревна. На берегу — как тюлени — косные и неповоротливые, в воде, по-тюленьему же, они делались увертливыми и опасными. Их встречали баграми, на скользкие чушеистые туши накидывали петли и волокли за мыс в черный могучий поток Имана.