Концессия

Далецкий Павел Леонидович

Человечки, достигнув вытянутых и раскрытых ладоней, начали делать невообразимое: становились на руки, кувыркались, прыгали.

Поляна загремела от криков и рукоплесканий. Публика ринулась к Цао, ощупывала платки и его самого, но голое до пояса тело не таило никаких ловушек: ни проволоки, ни ниточки — ничего.

— Ну, это чорт знает что! — хохотал Куст, более всего довольный тем, что отличаются китайцы.

В три часа горнист влез на скалу и затрубил сбор.

Гущин сообщил о положении на заводе за последнюю

неделю.

— Правда, бригада Мостового так и не вернула своего первенства, однако показатели ее намного благополучнее прежних, но что плохо: недостает рабочих рук, и взять их неоткуда. Впрочем, есть один источник: внутренние ресурсы!

Он стал говорить о смысле женского труда, о значении для женщин самостоятельного заработка, о том, что через несколько дней завод откроет ясли и детсад.

В первом ряду слушала Нюра Суркова, русоволосая, гладко причесанная, она прятала руки под пуховый платок, взятый на случай холодного вечера.

— Я хочу сказать о себе и о таких, как я. Нас не так уж и мало, молодых женщин, которые выходили замуж с одними планами, а потом нее получилось иначе. У коммунистов завода родилась замечательная мысль: помочь женщинам выйти за калитку родного дома. Что ж, выйдем, приложим свои силы, а сил-то ведь много... в самом деле, резерв огромный... — Она оглянулась: — Несколько слов хочет сказать моя соседка. — Мария Евсеевна, — обратилась она к высокой, полной женщине с резкими, суровыми, но красивыми чертами лица. — Скажешь, что ли?

— Почему же не сказать? Скажу. Товарищ Гущин говорил здесь о том, что женщине выгодно поступить работать на завод. Да что там говорить о пользе — выгоде. Одной рукой деньги заработаешь, а другой — на неустройстве семьи спустишь. Надо иначе сказать: женщины, государство помощи просит, рабочих рук нехватает. Не пожалейте уж себя! И не пожалеем, честное слово!

— Хорошие слова, очень хорошие слова, — сказал Гущин, — радостно их от тебя, Евсеевна, слышать. Но, между прочим, не надо забывать, когда идешь работать на завод, пусть это и нелегко, но ты отворяешь калитку и выходишь на широкую людную улицу. Об этом хорошо сказала Суркова. Тут, дорогая моя, и ветер веет, и солнце светит.

— А, между прочим, — сказал Графф, — у меня вопрос к тебе касательно столовой... Завтра, что ли, открывается?

— Не откроется, — помрачнел Гущин.

— Па-че-му?

— Механическое оборудование не прибыло.

— Так, так, так... А без столовой как же понимаешь приглашение к товарищам женщинам?

— Есть договоренность: будем давать талоны в столовую инвалидов на Луговой.

— А наша откроется к концу пятилетки, примерно?

— Неуместное остроумие. В десятидневный срок откроется.

— Еще один вопрос: для русских и для китайцев совместная столовая?

— Совместная.

— Ну, это перестарался. Разные вкусы, разные ароматы... Я, например, не охотник до чеснока

и черемши. Все твое угощение назад полезет.

— Поставить перегородочку, — прищурился Гущин, — и на перегородочке надпись: «Сюда вход китайцам и собакам запрещен»?

Графф тонко улыбнулся и стал смотреть через его голову. Улыбка говорила, что ему, Граффу, великолепно известны все эти штучки и что у него по этому поводу свое собственное мнение.

— Считаю, — говорил секретарь, — вопрос Граффа неверным и неуместным. Вместе работаем, вместе будем и есть. Говорить о запахе чеснока и не говорить о рабочей солидарности!? Да провались в тартарары все запахи в мире!

На обратном пути, в лазоревых сумерках, под рождающимися звездами, на широкой корме парохода играл оркестр, пели песни, и Цао, окруженный тесным кольцом, показывал фокусы.

Китай лежал там, за волнистой линией гор. За ровносеребряной чертой океана — Япония.

Когда повернули, в Золотой Рог, он открылся черный, в зигзагах, пучках, виноградинах огней. Дома, памятники, маяки, пароходы — все унизано огненными шарами. С каждым поворотом винта чернота воды и ночи становилась относительнее и, наконец, исчезла под налетом света.

Хорошо подплывать ночью к пристани, когда уже стихли машины, и железный лебедь, с легким хрустом разбивая волны, скользит между пароходов, шхун и шампунок. А вокруг усталые, разнеженные люди... В руках их целые кусты сирени и черемухи, и запах полей и лесов несется над палубами.

Троян не распростился с Верой ни на пристани, ни на Ленинской, ни даже у дверей ее дома.

Из темной комнаты черная ночь видна отчетливо. Редки прохожие по дощатым тротуарам... Крик: не то перепуганный человек, не то далеко-далеко — паровоз.

Неплохо сидеть ночью у окна, открытого в простор залива, с человеком, который вдруг стал для тебя источником счастья, не совсем понятного, несмотря на все написанные человечеством на эту тему поэмы и романы.

СОБЛАЗН

Посевин лежал на берегу за длинной песчаной мелью. Отсюда он видел рыбалку, катера, кунгасы, рыбаков, которые сейчас отдыхали, потому что очередной ход рыбы закончился, а новый ожидался нескоро.

Солнце высоко, снежные сопки кажутся тающими облаками.

На эти тающие облака, на океан, который раскинулся беспредельно, на равнину, которая ведет к горам, Посевин смотрел равнодушно. Природа никогда не вызывала в нем интереса. Красоты ее годились разве для того, чтобы поехать на пикник, выпить и закусить на полянке под березками... Пить водку под березками хорошо!

— Наконец-то, идут!

Идут Борейчук и Дождев. Идут медленно, делая вид, что никуда не идут. Посевин вынимает папиросу и закуривает. Он равнодушно смотрит в даль, когда подходят к нему два рыбака.