Конец большого дома

Ходжер Григорий Гибивич

— Что случилось? Почему снялись с места, домой уходите? — спросил Пиапон, узнав односельчан.

— По тайге разъезжаемся от безделья, — ответил Холгитон.

Услышав на улице знакомые голоса, Баоса приказал Ойте заварить чай для гостей, сварить мясо. Когда гости зашли в зимник, он поздоровался с ними, усадил всех возле себя и подал длинную продолговатую коробку с табаком. Он осторожно начал расспрашивать, почему снялись с места — перекочевывают на лучшие угодья или собрались домой.

— У нас несчастье, отец Полокто, — отвечал за всех Холгитон. — Нас прогнал с места Амбан.

— Как мы Ему ни молились, — подхватил Ганга, — а Он даже самострелы

не разрешил снять.

— Отец, как же так, ты самострелы все оставил там? — спросил Улуска.

— Когда Он выгоняет, что сделаешь?

— Да, беда, — вздохнул Баоса. — Откуда Он пришел? Один или вдвоем?

— Ничего не успели рассмотреть, — ответил Холгитон. — Он как пришел, так и потребовал, чтобы мы ушли.

В этот вечер охотники двух зимников обдумывали, как дальше быть беженцам. Одно было ясно, что без самострелов, ловушек им нечего делать в тайге, никто из них, кроме молодого Чэмче, не может целыми днями преследовать соболей, чтобы подстрелить из ружья или, загнав в расщелину скалы, в нору, поймать сеточкой. Но где достать в тайге самострелы? Луки для них и те требуют не одного дня работы, а что касается железных наконечников, то нечего даже и думать где-либо их достать. Кроме снаряжения, беженцам надо охотничье угодье.

— Место есть свободное, хулусэнские не пришли, их участок свободен, — сказал Гаодага. — А вот самострелы — их нигде не достать. Придется нам поохотиться на лосей, на кабанов и везти мясо домой.

— А как мука, крупа, сахар? — спросил Баоса.

Баоса не знал, сколько кто из беженцев добыл соболей, об этом не принято расспрашивать и говорить в тайге: беженцы тоже не спросили, сколько добыто соболей в аонге Баосы. Но о чем спросил Баоса — все хорошо поняли.

— Ничего не сделаешь, еще в больший долг придется влезать, — ответил Гаодага.

— Не везет нам, — слезливо подхватил Ганга.

— Нельзя так, мы же нанай, из одного стойбища! — вдруг взорвался Баоса. — Чего вы раскисли? Вы в беду попали, и мы должны помочь, завтра посидите, отдохните, а мы снимем часть самострелов. Гаодага, я тебе отдаю свои самострелы, двадцать пять штук хватит?

Гаодага встретился с горящими глазами Баосы, улыбнулся:

— Хватит, куда мне больше?

— Дяпа, ты отдай Чэмпе, Калпе — Холгитону, а ты, Улуска, — отцу! Завтра надо обойти все самострелы, те, которые стоят на плохих тропах, снимайте и тащите сюда.

— Обожди, отец, почему только вы отдаете самострелы? — спросил Пиапон.

— Я говорю только тем, кто живет в большом доме, — резко ответил Баоса.

— Я тоже могу отдать свои самострелы!

— Это твое дело.

В зимнике стало сразу тесно; когда начали укладываться спать, пришлось молодым потесниться к холодным стенам, и уступить теплые места старшим. Улуска уложил отца рядом с собой и укрылся одним одеялом, а Ганга нарочно не стал лезть в спальный мешок, чтобы полежать с сыном.

— Как охотишься? Удачливо? Как относятся к тебе? — спрашивал он сына шепотом.

— Хорошо, отец, как никогда удачливо, — отвечал Улуска.

Баоса не слышал разговора отца с сыном, он был весь поглощен своими мыслями. Короткая перебранка со старшими сыновьями опять заставила его задуматься. Ползимы он живет и охотится со всеми сыновьями и никак не может привыкнуть к тому, что они отделились от него, что Пиапон теперь добывает пушнину только себе. Старик не мог этого простить старшим сыновьям и ни разу не обращался к ним ласково — он или кричал, или отмалчивался. Про себя все еще лелеял надежду, что ему удастся вернуть

их в большой дом, все еще не соглашался с тем, что его большой дом, большая семья распались. Когда Полокто согласился отдать ему старшего сына Ойту, Баоса по-стариковски обрадовался до слез. За этой уступкой Полокто он ждал новую уступку — возвращение старшего сына в большой дом. Он знал второго сына, знал его характер и не пытался его уговаривать, но на Полокто он воздействовал, как мог: увещевал, проклинал, пугал и обещал выполнить все его просьбы. Баоса знал: то, что требовал Полокто, при желании нетрудно выполнить. Если Пиапон не вернется, то Полокто останется за де могдани, когда найдется невеста Калпе и он женится, то пусть Полокто берет хоть четвертую жену — это его дело. Но Баосе хотелось вернуть в большой дом второго сына, упрямого Пиапона. Как его вернуть? Над этим и ломал голову Баоса.

«Придется отобрать все сети, невод не уступать, лодки не давать, — размышлял старик. — Посмотрим, чем станет детей своих кормить. Пока что у тебя, Пиапон, нет ничего своего, кроме землянки, амбара, сушильни, остроги и ружья. Оморочка — большого дома, лодки, невода, сети — все наше. Нарта, самострелы тоже наши. Я все могу отобрать, захочу — и все отберу!»

Кажется, обменялись всего несколькими словами и сын не сказал ничего раздражающего, а Баоса не мог уснуть и думал о сыновьях, о большом доме. Баоса не понял, долго спал или нет, но вдруг почувствовал прилив бодрости, сон улетучился, — значит, скоро утро. Он вышел на улицу, взглянул на небо — небо было затянуто серой мглой. Но Баоса без звезд, по себе знал — подошло время подъема. Он разжег очаг, поставил чайник. Проснулись Гаодага, Ганга, Холгитон и за ними молодежь.

К вечеру этого дня беженцы получили по двадцать — двадцать пять самострелов, а на следующее утро ушли на новое охотничье угодье. Перед отъездом Гаодага остался вдвоем с Баосой.

— Попал бы ты в такое положение, я бы тоже не оставил тебя без помощи, — сказал Гаодага.

— Не оставил бы, знаю, — ответил Баоса.

Гаодага нагнулся над нартой, закрепил ремень, за который тянул, подправил груз.

— Давно я хотел с тобой поговорить, откровенно поговорить, — сказал он, — да никак не мог: обида на тебя грызла сердце. Помнишь наш разговор на могиле Тэкиэна?

— Мои слова из моего рта вылетели, чего же не помнить?

— Обидел ты зря. Поговорим по душам, чтобы этот камень не лежал на нас. Я знаю, тебе тяжело, а мне легче? Кончим это дело.

— Как кончишь так сразу, ведь на совести моей лежит, я тебе должен тори за Исоаку.

— Ничего ты мне не должен. Мы с тобой, Баоса, половину жизни дружим, неужто перед смертью поссоримся из-за каких-то денег?

— На совести лежит…

— Знаю — на совести, не на ладони, лежало бы на ладони, взял бы да выбросил. Кончим этот разговор. Мы с тобой всегда все наши дела в тайге решали, в тайге подружились, закончим это дело в тайге. Ладно? Баоса стоял, опустив голову.

— Ты мне, будто бедняку, уступку делаешь, — сказал он. — Это как-то нехорошо.

— Не уступка, мы с тобой говорим, как друзья! Вот ты снял свои самострелы, те самострелы, на которые, может быть, поймал бы двадцать-тридцать соболей, верно?

— Так много — не поймал бы.

— Я так говорю. Ты отдал самострелы, потому что я попал в беду, ты мне помог. Ты показал, что остаешься мне другом. Почему, когда я отказываюсь от тори, ты не веришь, что это я делаю из-за нашей дружбы? — Гаодага горячился. — Ну, почему не веришь? — с болью повторил Гаодага.