Конец большого дома
Шрифт:
Ванька заупрямился, ему не хотелось покидать это богатое соболями место. Но через день явились уже двое охотников, встали за деревьями, нацелили ружья и потребовали:
— Завтра чтобы вас тут не было!
— Не запугивай, стервец! — закричал Ванька. — Русского человека не запугаешь! Откуль ты такой ерой явился.
— Сакачи-Алян знай твоя? Два дня погоди — узнаешь, — ответили из-за деревьев.
Ванька ничего не ответил, но сразу начал собирать вещи и в этот же день снял ближние самострелы.
— Лихоимцы они, с хунхузами якшаются, людей убивают, — сообщил он Митрофану.
После нескольких дней трудного пути по глубокому
— Ох ты, какой неловкий! — возмущался Ванька. — По-гольдски балакать научился, пошто самострелы не могешь поставить?
— Чего же ты по-гольдски не научился балакать? — отвечал Митрофан. — Якшаешься с ними тоже зимой и летом.
— «По-гольдски не умеешь»! Понимаю ихний разговор, да только слов не выговорю. Тыр-мыр, и весь разговор.
На Ванькины самострелы не попадались соболи. Он все мрачнел и еще с большим остервенением принялся за выслеживание зверьков. Однажды ему удалось догнать и на дереве подстрелить соболя, другой раз дымом выкурить из норы и поймать сеткой, и только после этого зверьки начали попадаться на его самострелы.
Митрофан тоже выставил все самострелы и капканы, но, к его удивлению, маленькие хищники далеко обходили их, а иные перепрыгивали через капканы и убегали широкими махами в сторону, будто кто гнался за ними по пятам. Митрофан не мог разобраться, в чем тут дело, расспрашивал Ваньку, но тот и сам не знал, что посоветовать.
— Надо Поде помолиться, — заявил он однажды. — Только, думаю, русского нашего языка он не разберет и удачи не принесет.
— Это кому молиться? Хозяину тайги, что ли?
— Ему, ему, сердечному, он всем помогает.
— Что ты, Вань, по-правдашнему молиться станешь?
— Какой бог мне удачи даст — тому молиться буду, — ответил Ванька и бросил на огонь кусок сухаря. — Откушай, Подя, нашего хлеба и добротой отвечай.
«Вот это христианин! — подумал Митрофан. — За соболя Христу изменил».
Когда соболи начали попадаться на самострелы, Ванька перестал креститься и за едой бросал кусок сухаря, мяса в костер и непременно говорил: «Откушай, Подя, нашего русского хлеба».
— Ты тоже бросай крошки — не жалей, — советовал Ванька Митрофану.
«И правда, что от того может случиться, если я брошу кусок сухаря в огонь? Ничего. Я не верю гольдскому богу, просто бросаю крошки в огонь», — подумал Митрофан и тоже стал бросать сухарики в костер.
Но соболь не шел на самострелы, по-прежнему стороной обходил их. Митрофан совсем приуныл и стал корить себя, что бес его попутал идти на этого проклятого соболя, лучше бы остался дома, как сделал отец, и гонял бы на своей лошадке почту и почтовый груз по Амуру — глядишь, за зиму заработал бы немалые деньги. Обходя самострелы, он часто вспоминал Пиапона. Однажды совсем было собрался идти к нему в зимник, да сам испугался своей смелости: он не знал тайги, до сих пор не умел в ней ориентироваться и мог бы сразу заблудиться. Даже проверять самострелы он ходил по одной и той же лыжне и, чтобы не потерять тропу после снегопада,
— Да-а, Митроша, поводыря в тайге не сыщешь, разве медведь пойдет, — говорил Ванька.
К нему вернулась охотничья удача, он повеселел, вновь стал разговорчивым.
— Учись, Митроша, зверей бить, не пугайся тайги, — советовал он напарнику. — Зимой заблудиться трудно, нельзя заблудиться. Вот я куда хошь пойду с завязанными глазами. Веришь?
Ванька Зайцев рос в Сибири, он с детских лет был знаком с тайгой и, кроме охоты, ничего не знал и признавать не хотел. На землепашество смотрел так же, как смотрели охотники-нанай. «Пушнину добуду, и мука будет, крупа, сахар, табак», — рассуждал он. Летом Ванька тоже бродил по тайге — искал золото. В окрестностях озера Шарго он обошел все малые и большие ключи и речки. В отдельных шурфах ему попадались золотинки, но забитые рядом другие шурфы приносили только пустую породу. О поисках золота Ванька никому не проговаривался. Соседи даже не догадывались об этом. Когда он исчезал из дому, жена пускала слух, что муж уехал на охоту.
— Я гляжу на ваших, которые землю роют, и думаю — скоро кончите копаться, — продолжал Ванька развивать свою мысль. — Глянь, гольдяки никогда огорода не имели, а живут. Я не нахал землю — тоже живу. Маленький огород жинка разроет. На Амуре охотой надо заниматься, пушнина — это мука, это хлебец!
«Может, это и верно, — думал Митрофан, — мужчины могут подзаработать зимой на сене, осенью — кету ловить. Можно охотиться, можно почту гонять — всюду заработок. А все же пахать тянет, как же русский мужик проживет без сохи, когда под ним парная земля?»
В такие минуты раздумий Митрофан непременно вспоминал свою деревушку, пашню весеннюю.
— Ты, Вань, вспоминаешь Сибирь? — спрашивал он.
— Чего я там забыл? На Амуре такая же тайга, могет, дажет получше. Чего Сибирь-то вспоминать?
— Ты же там родился?
— Родился — чего из энтово? Родился, встал на ноги да убег пешочком.
— А я Расею вспоминаю. Худо жили, много хуже, чем сейчас, а мила Расея-то.
— Везде хорошо, где сытно.
Митрофан не вступал в спор с Ванькой, он просто не хотел разговаривать с ним. Лучше уж помолчать да помечтать о чем-нибудь или гадать, что делает в это время Наденька; может, еще за столом сидит, может, сына с дочерью укладывает, а может, уже спит и тоже думает о нем, тоже гадает: как там муж? Неудача расхолодила Митрофана к охоте, он теперь проверял самострелы и капканы через три-четыре дня, а в остальное время бродил по тайге в надежде на случайную встречу с соболем или кабаргой, но возвращался с одной или двумя белками и рябчиками. Отходить от аонги далеко он по-прежнему страшился и ходил обыкновенно так: полдня уходил от зимника в направлении какой-нибудь сопки, а потом возвращался по своему следу и, как бы след ни кружил, в точности повторял его.
А по вечерам, когда Ванька рассказывал, как преследовал соболя или кабаргу, как хитрили звери, а он отгадывал их хитрость, Митрофан с тоской вспоминал дом, подсчитывал, сколько бы мог подзаработать, если бы послушался отца и гонял почту. Митрофан стал молчаливым, задумчивым. В это тяжелое для него время однажды вечером в зимник пришел Пиапон.
— Мать честная, пресвятая богородица, это ты, Пиапон? — Митрофан обнял друга, приподнял и повалил.
Пиапон вскочил на ноги, и друзья вновь схватились.