Конец большого дома
Шрифт:
«За детьми приехал», — подумал Пиапон, и ему стало еще тоскливее, чем на кладбище.
— Бачигоапу! — поздоровался приезжий по-нанайски и протянул руку.
Пиапон настороженно пожал протянутую руку.
— Я не чиновник, доктор я, больных лечу, — мягко продолжал приезжий по-русски. — Меня зовут Василий Ерофеич Храпай, а ваши зовут Харапай, это даже мне больше нравится. Живу я в Тамбовке, оттуда езжу по вашим стойбищам. Весной запахло, тяжелое время, люди болеют. Да что это мы стоим?
Пиапон присел на край нар, закурил поданную трубку. Он и раньше слышал о русском шамане, который
— Курить надо, когда на душе тяжело — помогает, — заметил Пиапон.
— Не знаю, не приходилось мне горевать, наверно, оттого, что курить не хочу научиться, — улыбнулся Храпай.
Пиапон недоверчиво-насмешливо оглядел доктора и подумал: «Врет. За детьми приехал. Хитрит». Ему больше не хотелось продолжать разговор: он недолюбливал людей — бахвалов, лжецов; чем проще человек, тем он искренней, понятней.
Василий Ерофеевич сразу заметил, какое впечатление произвела его шутка на Пиапона. «Не любитель шуток, — отметил он. — И верно — плоская шутка вышла. О вреде курева сразу не начнешь разговор, они этому не поверят. Доверие нужно».
Храпай жил на Амуре второй год, жил в русском селе Тамбовка, в первое время лечил в основном только русских поселян. Нанай к нему относились с недоверием. Как-то он приезжал в соседнее нанайское стойбище Бельго, обошел несколько дымных грязных фанз, видел больных, но те отказались от его помощи. Позже услышал, что в тех фанзах, где он побывал, нанай жгли багульник, выкуривали «русский шаманский» дух. Храпай знал: если бы не было столь сильного влияния шаманов, то нанай не против были бы обращаться к нему за помощью, но шаманы с их сэвэнами, всякого рода грозными бурханами довлели над ними. С первых же попыток сближения с нанай Храпай понял — ему не скоро добиться расположения этих непонятных, но славных людей.
— Ты, дохтор, силком кого из них излечи — тогда все к тебе потянутся, — советовали некоторые тамбовские мужики.
Но Василий Ерофеевич знал, что методом первых попов-миссионеров ему ничего не добиться. Сожжет он травяных и деревянных бурханов, припугнет одного, другого шамана, и все. Бурханы вновь появятся, как только он уедет из стойбища, благо травы и деревьев сколько угодно вокруг.
Василий Ерофеевич был человеком недюжинного ума, в студенческие годы он, кроме медицины, увлекался географической наукой и далекой от медицины астрономией. И здесь, на Амуре, после нескольких встреч с нанай вдруг загорелся этнографией и начал изучать язык, быт, хозяйство жителей стойбищ Бельго, Нижние Халбы, Бичи, Хурбы, Мэлки, Падали, Эконь. За год с небольшим он записал несколько десятков легенд, сказок, песен, знал некоторые обряды свадьбы, захоронений. Со многими рыбаками подружился, и те охотно рассказывали ему легенды, а когда он расспрашивал о нанайской медицине, они улыбались:
— Ты хитрый, Харапай, наше лекарство узнаешь, потом нас же этими лекарствами будешь лечить.
Василий Ерофеевич часто ездил с друзьями на охоту, на рыбную ловлю, надолго исчезал из Тамбовки, и некоторые поселяне, искавшие
— Ты чего это, доктор, все с гольдами да с гольдами? Охотиться и мы тебя научим, — говорили они.
За год Храпай довольно хорошо стал разбираться в нанайском языке, хотя и не мог правильно произнести многие слова, но речь собеседника понимал. С этим запасом знаний языка и этнографии Василий Ерофеевич решил проехаться по нанайским стойбищам Тамбовской и Троицкой волостей. Проехал он Эконь, Диппы, Падали, Хунгари, Мэнгэн и прибыл в Нярги.
— Да, я так и не знаю, как вас зовут, — сказал Василий Ерофеевич.
— Пиапон.
— Здесь живете?
— Жил раньше, теперь в землянке.
— А здесь кто живет?
— Отец мой.
— Вы от отца ушли? Это был большой дом?
— Нет большого дома.
«Это интересно, — подумал Василий Ерофеевич. — Почти во всех стойбищах распадаются большие дома. Что же лежит в основе этого распада?»
Пиапон спросил, понимает ли Храпай нанайский язык, и перешел на родную речь:
— Теперь я сам себе хозяин, что хочу, то и делаю. Трудно, говоришь, жить? Конечно, нелегко, но у меня есть ружье, куплю льняную сетку — с голода не умрем.
— Но одному невозможно рыбачить неводом.
— Зачем одному? Людей много, теперь одним неводом могут рыбачить люди разных родов.
«Расшатывание родовых отношений, новые орудия охоты и рыбной ловли», — заметил про себя молодой этнограф.
Пиапон согрелся, выкуренная трубка крепкого табака слегка вскружила голову, успокоила нервы; и собеседник оказался знающим жизнь нанай человеком.
Агоака подала горьковатый суп из юколы и лапши. Храпай съел суп, похвалил хозяйку дома и вдруг спросил:
— В стойбище много больных?
— Есть, — ответил Пиапон.
— Везде, Пиапон, люди болеют, много людей болеет. Юкола плохая, заплесневелая, от нее болезнь. В Диппе, в Хунгари, в Падали дети, женщины умирали на моих глазах, и я ничем не мог им помочь: им нужна была свежая, хорошая пища. Сердце у меня изболелось.
Пиапон пристально посмотрел в лицо доктора.
— А ты говорил, у тебя горя не бывает.
— Плохо я пошутил, хотел самого себя обмануть да с тобой хотел разговориться о чем-нибудь другом.
Пиапон прихлебнул чай.
— О другом разве можно сейчас говорить? Кругом люди болеют, помогать им надо.
— Да, ты прав, Пиапон, помогать надо, — задумчиво проговорил Василий Ерофеевич.
Допили чай, Пиапон стал прощаться.
— Отдыхай, Харапай, в дороге люди сильно устают.
«Отдыхать? Нет, Пиапон, мне нельзя отдыхать, — мысленно ответил Василий Ерофеевич. — Надо людям помочь. Надо спасать».
Василий Ерофеевич с первых же знакомств с нанай понял, что правы те передовые чиновники и ученые-этнографы, которые на весь мир заявили о вымирании народов Амура. Как врач, он сразу отметил большую смертность среди детей, раннюю старость женщин, видел малюток, оставшихся без материнского молока, сосавших юколу; видел семилетних-девятилетних детей, прильнувших к тощим грудям исхудавших матерей. Дети умирали из-за недостатка калорийной пищи, из-за эпидемий; как при таком положении можно говорить о росте населения?