Конец буржуа

Лемонье Камиль

— Вот это!

Рассанфосс почувствовал, что сын издевается над ним. Он грубо оборвал его.

— Ну и что же? Это горб. Уж кто с чем родится…

— Да, но разве я тебя просил об этом? Теперь, через двадцать пять лет, я все еще раскаиваюсь в том, что родился на свет. Из-за этого вот горба, о котором ты с такой легкостью говоришь, отец, я стал шутом у себя в семье. У Рассанфоссов есть свой горбун, так же как у королей бывали свои карлики. Но только горбун этот — их же собственная плоть и кровь. Судьба или господь бог, если тебе это больше нравится, заставляют меня носить на спине этот мешок, чтобы он напоминал тебе, что сколько бы у людей ни было золота, в семье их

все равно может родиться урод. Вот почему я сделал из своей жизни карнавал и катаюсь по ней, чтобы не дать ей себя укатать, вот почему я смеюсь над собою сам, раньше чем надо мной начнут смеяться другие. Отец, получу я наконец эти пять тысяч?

— Да, вот они, бери их, бери в этом ящике все, что захочешь. Только уходи отсюда, оставь меня, черствый эгоист, сын, которому я слишком много во всем потакал. Ах, почему ты не попросил их у меня иначе!

Взяв деньги, Ренье ушел к себе. И вдруг им овладело отчаяние. С криками и рыданиями он грохнулся на кровать.

— Я их ненавижу! — воскликнул он. — Ах, как я ненавижу всех этих Рассанфоссов. Они даже не сумели сделать из меня человека. Если бы я мог стать бедняком, избавиться от моего постоянного смеха и от уродства, которое я таскаю за собой узо дня в день!

Он увидел себя в зеркало и стал внимательно разглядывать свое лицо.

— Ах, это ты паяц! Жалкий и пошлый шут! Ты опять забыл свою роль. У тебя даже нет права плакать… А ведь все-таки, — сказал он, приближая к лицу канделябр, — это мои глаза, это глаза человека, да, человека, уже потому, что я ненавижу все, чего мне не хватает для того, чтобы стать им.

Г-жа Рассанфосс услыхала из своей комнаты громкие голоса. Она встала и, войдя в кабинет, застала там Жана-Элуа. Он сидел, обхватив голову руками, настолько погруженный в себя, что, когда она появилась перед ним в пеньюаре, со свечою в руке, он вздрогнул от неожиданности.

— Что такое? Что случилось? Вы оба разговаривали так громко, что я не могла уснуть. Я уверена, что Ренье снова просил у тебя денег. Надеюсь, ты ничего ему не дал?

Жан-Элуа только пожал плечами.

— Прошу тебя… Он наговорил мне тут столько мерзости, столько… Мне больно. Прошу тебя, оставь меня.

— Подожди, ответь мне. Ренье просил у тебя денег, не так ли? Ты ему дал их?

У него не хватило смелости выдерживать новый поток упреков. Он солгал:

— Успокойся. Я ничего ему не дал.

— Ну хорошо, тогда я ухожу. Да, я хотела еще тебе сказать, ты слишком долго сидишь по ночам. Неужели тебе недостаточно двух свечей, что ты каждый вечер зажигаешь в канделябре все шесть? Я перестала даже ездить верхом, чтобы не заказывать себе новой амазонки.

— Ты права. Я буду зажигать только две свечи. Только, пожалуйста, уйди, ты можешь простудиться. Покойной ночи, милая.

Она ушла. Жан-Элуа открыл окно и долго глядел на синее звездное небо.

— Яма! Бездонная яма Рассанфоссов!

XIII

После продолжительного молчания пришло наконец письмо от Гислены. Она очень невнятно писала о жизни в Распелоте. Ни слова о Лавандоме. Местность ей как будто нравилась. Кучер выездил ее лошадь, такую горячую. Она ездит кататься на своих пони, ни с кем не видится, в восемь часов ложится спать. Это было письмо смирившейся, но сильной женщины: она вдавалась в мельчайшие подробности жизни, которые по сути дела нисколько ее не интересовали.

Сердце матери не ошиблось. Она угадала, что у дочери есть какая-то тайна, что та твердо решила что-то от них скрывать.

После ее отъезда супруги Жан-Элуа старательно избегали всяких разговоров о совершившемся. Казалось, самое имя дочери —

имя Гислены — умерло в стенах, где она росла, где в звуках этого имени как бы воплотилась все, чем жила семья. Теперь это имя воскресало там не иначе, как окруженное любопытством и злорадством. Кадран, приезжая в замок, не без иронии справлялся о «виконтессе». Он замечал, что после этого г-жа Рассанфосс начинала смущенно глядеть на мужа. Жан-Элуа тотчас же отворачивался и старался казаться равнодушным; отвечала в конце концов Аделаида, но как-то уклончиво, не сообщая при этом ничего нового. Затем наступало молчание. Кадран вынес убеждение, что они замалчивают тайну, которая уже известна всем, и стараются делать вид, что ничего не знают. Этот рослый увалень, любивший пошутить, этот принарядившийся фермер, от которого пахло навозом и лошадьми, вернувшись домой, потешался в кругу семьи над печальными результатами женитьбы, из которой супруги Жан-Элуа сделали настоящий заговор, рассказывал о том, что виконт водит свою любовницу по ресторанам Парижа. Все было ясно: они стали дойной коровой для этого продувшегося дворянчика, который теперь отличным образом жил на приданое жены, совершенно игнорируя ту, которой он был обязан всем своим благополучием.

Мрачная неприязнь обоих семейств к Гислене за то превосходство перед ними, которое ей давал дворянский титул, ничем уже не сдерживалась. Жан-Оноре долго не был уверен, что его старший брат осведомлен обо всем. Теперь, однако, его сомнения рассеялись.

Обоих братьев связывала самая искренняя дружба, тем не менее адвокат при всей его внутренней порядочности оказался втянутым в это соперничество отцов и не мог избежать чувств, которые он, несомненно бы, осудил в другом: ему приятно было узнать об этой неудачно сложившейся семейной жизни. «Жан-Элуа, — думал он, — породнившись с Лавандомом, отрекся от своих предков. Он, Жан-Оноре, выдаст своих дочерей только за представителей буржуазии, он не изменит своему классу. С Эдоксом, правда, дело обстояло иначе, в дом их вошла эта баронесса Орландер, но ведь то был брак по расчету, и к тому же ее титул, купленный за миллионы и бывший всего-навсего позолотой банковской фирмы, совершенно растворялся в имени Рассанфоссов».

Жан-Элуа и его жена были единственными людьми, до слуха которых не долетала эта новость, вызвавшая целую бурю лицемерного негодования, но при всем том осчастливившая завистливые сердца. Да, вероятно, и от них люди не стали бы ее скрывать, если бы только были уверены, что они ее действительно не знают. Но все хранилось в секрете именно потому, что известие об этом новом позоре, как все полагали, не явилось бы для них неожиданным и не могло бы уже ничего прибавить к их горю.

Аделаида перечитала письмо: ей хотелось о чем-то попросить мужа, но она почувствовала, что внутри у нее все холодеет, и не посмела. Жан-Элуа взял перчатки, застегнул портфель, надел шляпу; снизу донеслось бренчание сбруи и фырканье лошадей. Он пришел проститься с женой. И вот она решилась:

— Послушай! Одно только слово… Не уезжай сейчас, мне бы не хотелось… Ах! Я понимаю, что она хочет от нас скрыть. Я читаю все эти ужасы между строк ее письма. Я плачу, и слезы избавляют меня от страдании, но ведь она-то страдает как раз оттого, что не может плакать. Это ее мучит, недаром она твоя дочь: в ней больше от Рассанфоссов, чем от моей родни; словом, я дольше не в силах это выносить, от этой муки у меня все ноет внутри. Я умру в дороге. (Около недели уже она была больна опоясывающим лишаем, который впивался в ее тело, как власяница, и причинял жестокие страдания.) Поезжай и скажи ей что-нибудь в утешение от нас обоих.