Конец буржуа
Шрифт:
Провиньян смутился. Наступило молчание. Потом старуха сама заговорила с Жаном-Оноре об этом молодом человеке, постоянно бывавшем у них по вечерам.
— Сын мой, у твоей матери верный взгляд. Этот славный юноша приходит сюда отнюдь не ради нас с тобой, и ты отлично знаешь, ради кого он приходит. Мы еще поговорим с тобою об этом немного погодя. Ну так вот, вообще-то говоря, он мне нравится. Сириль уже в таком возрасте, когда надо выходить замуж. Вот все, что я хотела сказать.
Жан-Оноре улыбнулся.
— Может быть, это и так, — сказал он.
IX
Тем не менее новость эта распространилась в семье
Этот старый мошенник купил камень, оставшийся от снесенных зданий, и построил там дома, как две капли воды похожие один на другой. В этих каменных ящиках с тесными, убогими каморками, где текло со стен, пахло плесенью и нечем было дышать, ютилась городская беднота. Трущобы эти заполнили обширный квартал, который вырос на том самом месте, где прежде было кладбище, и в периоды эпидемий протекавший там зловонный ручей, казалось, все еще разносил запахи давнего разложения и гнили.
Старик Пьебеф, озолотившийся на этом гноище, умер семидесяти лет от роду от заражения крови; он стал заживо разлагаться и перед смертью превратился сам в какую-то выгребную яму, из которой выхлестывалась наружу навозная жижа. Целых полвека он прожил хищнической жизнью, обирая бедных до последней рубахи, под конец он даже самолично собирал с жильцов арендную плату и был неумолим, когда кто-либо просил его об отсрочке. И он кончил тем, что сам задохнулся в этой смрадной клоаке, пал жертвой своего же расточавшего заразу богатства, зловонного золота, выжатого из разложения и тлена. Пышный кортеж сопровождал его гроб к мраморному склепу. А впоследствии, чтобы увековечить память этого великого филантропа, на могиле его была воздвигнута статуя, изображавшая его во весь рост с кошельком в руках, из которого своими растопыренными пальцами он как будто рассыпал милостыню нищим, в то время как в действительности эти самые пальцы раздевали и грабили бедняков.
Пять лет тому назад пухленькая толстушка Сибилла, тогда совсем еще девочка, стала г-жой Амабль-Пьебеф, женою Пьебефа-старшего. У нее уже было три беременности, и каждый раз мертворожденного недоноска увозили на кладбище. И вот наконец теперь, в четвертый раз, ее униженное материнство восторжествовало. Пьебеф взял новорожденного на руки и, поднеся его к лампе, стал разглядывать с нежностью растроганного тигра.
— Ты будешь папиным сынком, малыш! Ты сможешь купаться в золоте! Его хватило бы и на троих таких, как ты!
Г-жа Кадран, пышущая здоровьем простая, добрая женщина и любящая мать, в груди которой билось сердце Рассанфоссов, в течение восьми суток не отходила от дочери. Все родные навещали ее. Крестным отцом и матерью были представители семейства Жана-Элуа; врач уверил всех, что ребенок будет жить. Для Пьебе-фов и для Кадранов наступила пора счастья. Наконец-то в семье появился долгожданный наследник. Маленький Элуа-Кретьен с жадностью сосал материнскую грудь. Сибилла, смеясь, поглядывала на огромного Антонена, говоря:
— Он будет похож на тебя!
Этот раздувшийся и вспученный великан, фигура которого напоминала большую бутыль, был для Кадранов олицетворением всех их чаяний. Жизненные силы этих отпрысков углекопов и чернорабочих, сложенные вместе и вызвавшие к жизни эту огромную человеческую особь, казалось, достигли своего апогея в необъятной
Кадраны, жившие по соседству с Пьебефами, решили отпраздновать разрешение Сибиллы от бремени у себя в доме. Они устроили ужин, на который было приглашено множество гостей. По этому случаю оба брата окончательно помирились. Проспер Пьебеф-младший и еще несколько его приятелей, все какие-то маслянистые, лоснящиеся от жира, выкормленные на солидной ренте, являли собой живой пример собственников, достигших блаженства в своем богатстве, которое стало для них плотью и кровью жизни.
В силу какого-то инстинктивного тяготения людей к себе подобным, Кадраны оказались окруженными семьями столь же богатыми и упитанными. Знакомства свои они выбирали в накопленных целыми поколениями перегное, среди самой богатой буржуазии, среди заплывших жиром рантье, маслоторговцев, пивоваров, мукомолов, с которыми у них были общие дела.
Кадран, отец и дед которого были мелкими землевладельцами, разбогатевшими на пастбищах и выгонах, не скрывал своего презрения ко всему, что не имело отношения к земле. Почти круглый год он с семьею проводил в деревне, в своем поместье Эсбе, где у них было двести гектаров лугов и пашен, которые их кормили, и конский завод, поставлявший лошадей для армии. Кадран с уважением относился к Жану-Элуа, как к человеку денежному. Жана-Оноре, правоведа, которого он любил называть адвокатом, он уважал меньше. Последний в отместку отвечал ему тем же и подтрунивал над ним, придумав для Кадрана и его семьи кличку «удавы».
Пирушка продолжалась до самой ночи. Ренье был в ударе. Насмешнику пришла в голову дикая затея — он решил окрестить первенца Пьебефов в шампанском. Сибилла не стала протестовать.
— Дитя богачей, — провозгласил он, — во имя пятифранковой монеты, которая будет твоим единственным божеством и даст тебе власть над людьми, окропляю тебя этой священной шампанской влагой, светлой, как то золото, которое ты призван держать в руках, кипучим, как помойные ямы, как зловонные нечистоты, из которых родилась слава Пьебефов, твоих отца, дяди и деда.
Наконец мужчины уже до того перепились, что потеряли всякое человеческое подобие. Лица их налились кровью. Кадран-отец, заядлый пьяница, осушавший ежедневно один по три бутылки бургундского и славившийся своим винным погребом, считал своей обязанностью напоить всех до положения риз. Сам он мог выпить сколько угодно, и теперь, опоив и обкормив всех присутствующих, он злорадно тешился, глядя, как они превращаются в какие-то комки сырого теста, как лица их становятся осоловевшими и помятыми, как у них отвисают челюсти. Когда Жан-Элуа и Жан-Оноре с семьями собрались уезжать, Кадран попробовал было задержать их, начав отпускать по их адресу самые язвительные замечания. Оба брата, однако, стояли на своем, утверждая, что их ждут дела. Тогда Кардан сосредоточил все свои силы на тех, кто остался; он велел принести из погреба самые крепкие вина и тут же возглавил возобновившееся бурное веселье.