Конец Хитрова рынка
Шрифт:
— Слушаю тебя.
Я рассказал про допрос Стрельницкого, про содержание дневника. Сухоруков слушал молча, но когда я упомянул фамилию Яковлева, он сказал, что встречался с ним на Восточном фронте.
— В девятнадцатом вместе с группой военспецов к белым перебежал… Пулеметчик у нас был неопытный, неправильно прицел взял. Все ушли. Только одного наш особист из маузера успел срезать. Кажется, Мячик его настоящая фамилия, а Яковлев — подпольная кличка…
Я спросил, действительно ли Яковлев пытался увезти царя и царицу в Уфу.
— Насчет Уфы не знаю, — сказал Виктор, — а то, что у него в Екатеринбург ехать
По словам Виктора, когда Яковлев прибыл ночью в Тюмень, его уже дожидался специальный поезд. Он поместил в вагон царскую семью, расставил часовых, а сам отправился на телеграф, якобы для того, чтобы связаться по прямому проводу с центром. Вернувшись, он сказал, что получены новые инструкции: необходимо доставить бывшего царя и бывшую царицу не в Екатеринбург, а в Москву. «Поэтому поезд, — сказал он, — поедет через Омск — Челябинск — Самару». Это сообщение было воспринято с недоверием, и один из екатеринбургских рабочих телеграфировал об изменении маршрута в Екатеринбург. Там срочно было созвано заседание президиума Уралсовета, и Яковлева объявили вне закона. Одновременно были разосланы телеграммы с требованием задержать его поезд. Из Омска на станцию Куломзино был выслан красногвардейский заградительный отряд с пушками и пулеметами. Узнав об этом, Яковлев остановил поезд на станции Люблинская, отцепил паровоз и на нем отправился в Омск на переговоры. Но в Омске отказались вступать с ним в какое-либо соглашение и пригрозили расстрелом. Тогда Яковлев распорядился ехать в Екатеринбург.
— И там никто не потребовал с него ответа?! — поразился я.
— Нет, почему же… Даже арестовали, но потом выпустили. Он сказал, что опасался нападений в дороге, ну и решил обходным путем… Может, поверили, а может, просто рукой махнули… Время, сам знаешь, какое было…
В отличие от меня, Виктор не заинтересовался ни монархизмом Богоявленского, ни его преданностью Николаю II, ни попытками освобождения царской семьи. К дневнику он подходил только с одной точки зрения — как его можно использовать для расследования.
— Что у тебя за манера по каждому поводу психологические финтифлюшки лепить? — недовольно говорил он. — Что Индустриальный, что ты. Лепите, лепите… Психология Богоявленского!… На кой она тебе? Что она тебе даст? Ты, Саша, не воевал, а фронт неплохо уму-разуму учит. Там все финтифлюшки побоку, там, что в бане, — голые все, без одежд красивых…
— И без психологии?
— Почему? С психологией. Только она там простая, без выкрутасов, тоже нагишом. По одну сторону мы, по другую — белые. Или ты убьешь, или тебя убьют. Твоя победа — твоя правда по земле ходит, он победил — его правда победила. А почему он в тебя целится — по дурости своей или по уму, — это не рассусоливали, разве что на отдыхе, когда вшей били…
— Но сейчас-то мы не на фронте…
— На фронте, Саша. И здесь фронт, и за кордоном. И Врангель жив, и Кутепов, и Деникин, и Керенский, и бывший великий князь Николай Николаевич пролезть в императоры надежды не растерял… У всех у них, наверно, психология. Но мне до нее дела нет. Я одно вижу — держат они палец на спусковом крючке. И я свой палец с этого крючка не спускаю. Понял?
— Понять-то понял, но все у тебя
— Не все плохо, что просто.
— А все-таки, что ты думаешь о Богоявленском?
— О его монархизме?
— Хотя бы.
— Среда, воспитание, традиции. Ну еще привычная точка зрения, о которой Думанский высказался, — на всю эту мишуру снизу вверх смотреть. Когда так глядишь, да еще на расстоянии, и Николай за наместника бога на земле сойдет: одна корона видна блестящая… Здорово этот блеск слепит! От него слепли люди и поумней Богоявленского. А идеалы… У них свои, у нас свои. Идеалы, как говорил наш гример Леонид Исаакович, точно так же, как и платье, каждый по своему вкусу, а главное — по росту подбирает.
— В общем, в лилипуты Богоявленского определяешь?
— Не в великаны же…
Выходя из кабинета Сухорукова, я столкнулся в коридоре с Фрейманом.
— Доложился?
— Доложился.
— Ну и как? Молчит, конечно, аки сфинкс? А я тебя заждался. Идем ко мне, поговорим.
— Дневник и протокол допроса прочел?
— Не та формулировка, гладиолус: не прочел, а проглотил. Ну как Петроград? Была хоть иллюминация в честь твоего приезда? Нет? И это называется петроградское гостеприимство!
Илья, как обычно, шутил, привычно сорил словами, улыбался, но глаза его оставались серьезными, даже немножко грустными. Вне всякой связи с предыдущей фразой он вдруг спросил:
— Ты внимательно прочел дневник?
— Разумеется.
— Тебе не кажется, что Думанский и Таманский, о котором говорил приказчик, одно и то же лицо?
— Таманский и Думанский? Возможно… Фамилии созвучные. Приказчик, конечно, мог недослышать. Если Богоявленский и Лохтина говорили при встрече о шантаже Думанского, это зацепка, причем основательная зацепка. Хочешь допросить по этому вопросу Лохтину?
— Сейчас послал за ней Кемберовского.
Илья прошелся по кабинету, влез на подоконник, открыл форточку.
— Весной пахнет… Чего не куришь? Кури…
Я закурил. На столе Фреймана лежал дневник Богоявленского, из него торчали язычки бумажных закладок.
Илюша искоса посмотрел на меня.
— Ну ладно, выкладывай, — сказал я.
Он сделал удивленные глаза:
— Что выкладывать?
— То самое.
Фрейман усмехнулся, почесал переносицу и сказал:
— А знаешь, мы, кажется, неплохо изучили друг друга. Дневник действительно натолкнул меня на одну идею…
— Какую?
— Гениальную, конечно…
— А если конкретней?
— Давай немного пофантазируем, — предложил Илья. — Ты, конечно, помнишь, что Лохтина начисто отрицала свои встречи с Богоявленским в конце семнадцатого и в начале восемнадцатого?
— Разумеется.
— А из дневника видно, что они не только встречались, но и вместе участвовали в попытках освободить царскую семью. Почему Лохтина лгала?
— Видимо, не хотела компрометировать себя и Богоявленского.
— Не убедительно. Своих монархических взглядов она на допросах не скрывала, более того, разглагольствовала о жестокостях большевиков-безбожников и хвалила белогвардейцев. Терять ей нечего, а вся история с царской семьей — дело прошлое. Поэтому для нее более естественным было бы, скорей, афиширование своего участия в деятельности кружка Вырубовой или Кривошеина. А что касается Богоявленского, то ему уже ничего повредить не может…