Конец каникул
Шрифт:
— Ну, пошли, чего ждешь? Кончатся билеты на балкон, — крикнула Эльжбета, и мы направились к кинотеатру.
В очереди у кассы стояло несколько человек и среди них Дерда, самый известный в Божехове голубятник. Я поздоровался с ним и удивился вслух:
— Вы тоже в кино?
— А что делать? Телевизор испортился. Не буду же я целый вечер на свою бабу любоваться!
Эльжбета улыбнулась, а Дерди добавил:
— Вчера вечером встретил твоего отца. Сказал: «Зайди ко мне посмотри, что там в моей бандуре испортилось, выпьем смородинового
— Так и сказал?
— Ну!
Мы купили два билета и побрели обратно. Эльжбета спросила:
— Твой отец умеет чинить телевизоры? Кто он по специальности?
— Отец все умеет. Будь необходимость, наверно, и реактивный самолет починит… Однажды в деревне у дяди починил сноповязалку!
«Что с ним стряслось? — думал я. — Он любит старика Дерду… Почему не пожелал зайти к нему? А вчера домой вернулся поздно ночью, я уже спал…»
— Я спросила про специальность.
— Про какую специальность?
— Юрек! Да ведь мы говорили о твоем отце!
— Инженер-электрик. Вентиляцией ведает.
И тут Эльжбета давай хохотать! Но почему? Я начал сердиться. В чем, собственно, дело?
— Ты, наверно, шутишь! Вентиляцией?.. — И снова в смех.
— Слушай, ты!.. Ты даже не знаешь, что такое шахта! — вспылил я не на шутку. — Ты представляешь себе, что такое вентиляционная система, сколько там установок? Без нее люди под землей задохнутся. Понимаешь ли ты вообще, что такое вентиляция, над чем смеешься? Думаешь, это комнатный вентилятор, да?
— Юрек, да ведь я…
— Отцепись! Не знаешь, не спрашивай.
— Но ведь я потому именно и спросила!
«Где он вчера пропадал? Не имеет ли это отношение к письму, которое получил дедушка?» — такая мысль меня самого удивила. Я уцепился за нее, хоть никакой связи, может, и не было. Меня тревожила неизвестность. Что-то происходит вокруг, а я ничего не знаю! Что я тут делаю? Надо пойти к отцу и спросить его, спросить напрямик! Но сейчас двенадцать дня, как его найдешь сейчас в шахте?..
— Если не желаешь разговаривать, будем молчать весь день! — услышал я вдруг.
Взглянул на Эльжбету: надувшись, она шла по другому краю тротуара.
— Слушай, в чем дело? — спросил я, но уже спокойнее.
— В чем дело? Да ведь ты на людей бросаешься!
— Ничуть не бросаюсь… Ну, что еще ты желаешь знать? — Я уже завелся, и было б, наверно, лучше, если б я вообще промолчал, но мне захотелось кончить этот разговор раз и навсегда. — Ты спросила, какая у него специальность, я тебе сказал: электрик, инженер-электрик. Вечерний инженер… Может, это тоже смешно? Кое-кто над этим смеялся, и даже очень! Может, тебе приходилось слышать у Малецких о таких сумасбродах? Мать Збышека когда-то потешалась над этим, я хорошо помню.
Эльжбета внезапно остановилась и перебила меня:
— Сумасшедший! Успокоишься — встретимся в кино. Возьми свой билет! А пока я
Меня это не взволновало. Может, и хорошо, что ушла, мне было не до беседы. Почему мне втемяшилось в голову это прозвище — «вечерний инженер»? И зачем я вообще сказал ей об этом, раз она все равно ничего не знает. Пусть расспрашивает тетку, Малецкая ей скажет. Только теперь не будет смеяться, как раньше.
Мне врезался в память разговор моей мамы с Малецкой. Они встретились тогда на улице. «Как вы позволили влипнуть ему в эту историю! — говорила Малецкая. — Он и дома-то не бывает! Есть ли польза от такого мужа? Я сказала своему: „Сиди, не рыпайся, ты и так неплохо зарабатываешь, зачем тебе это? Подумаешь, вечерний инженер!“» Мама что-то ей тогда возразила, довольно резко, и они поссорились. Но мне казалось: в глубине души мама считает, что Малецкая права. Однако с отцом ей было не сладить.
Тогда человек пятнадцать — техников, старых мастеров, штейгеров — шахта направила в инженерную академию. По нескольку раз в неделю, едва кончив работу, они ездили с портфелями в Катовицы. Старые уже дяди, и со стороны это выглядело смешно. Возвращались чуть ли не ночью. Потом отец корпел над заданиями. А утром — на шахту. И так несколько лет подряд.
Глядя на них, люди стучали пальцем по лбу: «Тронулись!» Мама спрашивала: «Зачем мучаешь себя и меня? Будешь ли ты хоть больше зарабатывать?» Отец отвечал: «Нет. Не намного больше. Впрочем, дело не в этом…» Но никто от этой группы не откололся, и люди перестали смеяться над вечерними инженерами, тем более что теперь они были уже не вечерние. Но в нашей семье только бабушка считала, что отец поступает правильно. Мама часто говорила о ней: «Твоя бабушка невозможный человек. Даже если он на руках начнет ходить, бабушка все равно скажет, что правильно!» Он — это значит отец…
Я медленно брел по валу вдоль реки и, хоть не очень-то представлял себе, куда держу путь, не удивился, очутившись у дома, где жили бабушка с дедушкой. Обедать было еще рано, да я об этом не думал. «Зайду и спрошу бабушку насчет письма! — решил я. — Если письмо не от мамы, придется спросить кой о чем еще… Трудно с ней разговаривать. Я для нее все еще маленький мальчик, которого проверяют, есть ли у него чистый носовой платок. Но все же попробую…»
— Обед пока не готов. Подождешь! — сказал дедушка. А бабушка сказала:
— Что тебе до чужих писем? Письмо взял отец, потому что это письмо для него, только на наш адрес.
И когда я увидел, что их не удивляют мои вопросы, которыми я так и сыпал, один за другим, все настойчивее, я понял: то, что я услышу, будет хуже самых худших предположений. Долгое время оба молчали, словно ждали, кто скажет первый.
Бабушка стояла на пороге кухни и переливала молоко из стакана в стакан. То ли студила она это молоко, то ли оттягивала минуту, когда придется заговорить. Наконец она поставила передо мной стакан и заявила: